— Так ведь вы уже влияете, — простодушно улыбнулся Ломов.
На другой день он сказал Гулиной:
— Если позволите, я хотел бы сегодня посидеть на вашем уроке.
— Директор не обязан спрашивать разрешения.
Она своенравно дернула плечом.
— А мне было б неприятно, если бы кто-нибудь, не предупредив меня, ввалился на мой урок.
— Пустая формула вежливости, — резко сказала Гулина. — Вам, вероятно, уже докладывали, что я груба?
Она стояла против Ломова в опустевшей учительской, вздернув курносое, миловидное лицо, вспыхнувшее сейчас, словно ее оскорбили. И оттого что она была так же молода, как и он, и, вероятно, так же неопытна, ему захотелось сказать ей что-нибудь очень дружеское, отчего им обоим станет тотчас же свободнее и легче.
«Да что с тобой, честное слово?» — хотел было спросить ее Ломов, но, вспомнив, что он директор, а она учительница в его школе, взял себя в руки.
Как назло, именно в эту минуту вошла Нина Николаевна. Она быстро пальнула в них своими зрачками-гвоздиками и сухо доложила:
— Сергей Петрович, звонили из сектора школ. Требуют сведения об успеваемости…
— Да я же только начал работать, и уже требуют! — засмеялся Ломов.
— Не вижу в этом ничего странного, а тем более смешного, — заметила Нина Николаевна. — Успеваемость учащихся — это лицо педагогического коллектива. Не правда ли, Татьяна Ивановна?
Гулина буркнул-а что-то невнятное и, взяв классный журнал, быстро вышла в коридор.
Ломов пришел к ней на урок.
Первое, что бросалось в глаза при взгляде на десятый «А», это подчеркнутая опрятность девочек. На секунду даже показалось, что в классе пахнет духами. И пока Ломов соображал, плохо это или хорошо, Татьяна Ивановна вызвала к доске Романенко.
С последней парты встал дюжий парень — он словно подымался на ноги в несколько приемов — и пошел, загребая ногами, обутыми в новые блестящие калоши.
Когда парень провернулся к классу, Ломов увидел большое широкоскулое лицо, пухлые румяные щеки, толстые губы и маленький круглый подбородок, заросший, как травкой, редкой светлой бородой. Лицо парня излучало добродушие и такую искреннюю, нескрываемую лень, что хотелось потянуться и всласть зевнуть, глядя на него.
— Выучил? — коротко спросила учительница.
— Так вы же знаете, Татьяна Ивановна… — ответил Романенко, переступая хрустящими калошами.
— Что — знаю?
— Мне никак не выучить…
— А ты пробовал?
— Не, — сказал Романенко.
По его открытому лицу было видно, что ему и врать-то лень.
Татьяна Ивановна нервно прошлась по классу. Когда она проходила мимо Романенко, он с насмешливой вежливостью посторонился.
