Первое, что Вася Злоткин увидел в марсельском аэропорту, был человек с угрюмой московской физиономией, который держал в руках небольшой плакат с его именем и фамилией, начертанными красным карандашом. Вася подошел к нему и зло посмотрел в глаза.
— Чернухин, — представился человек с плакатом. — Я из нашего консульства, велено вас встретить и проводить.
— Это, конечно, все очень хорошо, — сказал Злоткин, — но зачем же вы, ребята, меня так подставляете?! А вдруг за мной хвост, и враг только того и ждет, чтобы вы на меня указали пальцем?!
— Наше дело маленькое. Позвонили из Москвы, велели вас встретить и проводить…
Вася Злоткин махнул рукой, и они направились на стоянку автомобилей.
Дорогой ничего интересного не случилось, разве что Чернухин его уведомил: остановиться из видов конспирации придется в дешевеньком отеле, затерявшемся в центре города, на улице Мари-Роз, разве что Вася подивился на один встреченный автомобиль, сплошь оклеенный порнографическими картинками, и на огромные финиковые пальмы, которые дома сажают в кадки. Улица Мари-Роз оказалась темной и узкой, как коридор, застроенной старинными домами с деревянными жалюзи на окнах и тяжелыми крашеными дверями, вообще несколько обшарпанными на вид, но тем не менее внушавшими почтительное чувство, какое, например, внушает благородная седина.
Чернухин остановил автомобиль у гостиницы и сказал:
— Завтра, в девять часов утра, получите у портье пакет с инструкциями из Москвы.
Вася Злоткин спросил его на прощанье:
— А какие тут у вас имеются достопримечательности?
— Главная достопримечательность у нас та, что российское консульство помещается в бывшем публичном доме.
Гостиничный номер произвел на Злоткина тяжелое впечатление: зеркало над столом было мутным, точно запотевшим, кто-то прожег в занавеске дырочку сигаретой, в одном месте поотстали обои, в ванной комнате что-то урчало, как в изголодавшемся животе. Вася немного постоял у окна, разглядывая фасад дома напротив, потом зевнул, хорошо потянулся и решил со скуки пойти пройтись.
Улица Мари-Роз выходила на какой-то бульвар, обсаженный платанами, между которыми резвились велосипедисты и бегуны; здесь он повернул направо, миновал обширную площадь, по периметру заставленную плетеными столиками и креслами заведений, поглазел на пышное здание американского консульства с двумя синими жандармами у ворот, опять повернул направо, довольно долго блуждал щелеобразными улицами и проулками, пока не наткнулся на Старую гавань, поразившую его неведомой, немного кокетливой, но всепобедительной красотой. Сравнительно небольшая, домашнего вида гавань была забита яхтами разных фасонов и габаритов, которые слегка пошевеливали верхушками своих мачт, как подростковый лес пошевеливает верхушками на ветру, а по трем сторонам гавани стояли темные дома, помнящие, наверное, еще войну за испанское наследство и первое исполнение «Марсельезы». Солнце сияло вовсю, отражаясь в воде копошением ослепительно-ярких бликов, с моря тянуло пряным ветерком, видимо, прилетевшим из Африки, с того берега, а на душе у Васи Злоткина вдруг отчего-то сделалось так печально и тяжело, что захотелось напиться в дым. Он зашел в первый попавшийся ресторан, заказал себе две бутылки пастиса, буйабез, жареную макрель — скумбрию по-нашему, — сыр, шампанское, пирожные, ананас. Час спустя он был еще в терпимом градусе пьян и только тем выказал на публике тяжелый праздник русской души, что велел официанту шесть раз подряд ставить пластинку с «Реквиемом» Моцарта, который попался ему впервые, и тихо плакал, вслушиваясь в сладко-грустные его звуки, но потом Злоткина сильно разобрало, он принимался петь «Интернационал», постоянно сбиваясь на втором куплете, поскольку дальше первого слов не знал, и кричал на весь ресторан, размахивая бутылкой:
