— Ну что ж, — сказала она, — человек почтенный, пожилой, женатый. Отчего не пользоваться его расположением?
Отношения мои к Тарханову становились раздражительны и тяжелы, несмотря на то, что он обладал способностью обуять мое воображение, взволновать, оглушить, поразить меня таинственностью своего красноречия и отнять смелость сделать какую-либо попытку стряхнуть с себя его влияние. Едва я успевала сделать какую-нибудь догадку, как он опрокидывал, затемнял истину со свойственным ему только искусством и ронял вину этой догадки на меня же.
Он опутал меня странною властью, но душа моя билась и рвалась, как пойманная птичка в сетях этой власти. Сколько раз мысль моя с тоской и призывом неслась к Павлу Иванычу, приникая с любовью к безмятежному приюту моего детства, где не тяготел на мне гнет невыносимой нравственной неволи! Сколько раз пробуждалась во мне решимость сказать этому человеку: "Оставьте меня, ваша дружба тяжела мне!" — но как только устремлялись на меня эти сверкающие глаза, решимость моя исчезала и несозревшие силы души изменяли.
— Ты не возмечтай о себе слишком много, Генечка, — говорила мне Татьяна Петровна, — таких любимиц, как ты, было у него несколько сотен, и все они скоро ему надоедали. Он очень капризен и недоверчив. Одно неосторожное слово — и дружба его исчезнет.
Следующая и последняя сцена с Тархановым оправдала слова ее и положила конец тягостному влиянию кошмара, душившего меня уже около двух месяцев.
В один вечер Татьяна Петровна по настоянию Тарханова продолжала в портретной начатую пульку с Анфисой Павловной и неизменными своими партнерами Нилом Иванычем и Антоном Силычем.
У меня болела голова, и я почти лежала на диване в гостиной, когда подошел ко мне Тарханов.
— Оставайся так, лапка, — сказал он, когда я хотела встать, — ты этак очень хороша.
Я улыбнулась со всем самодовольствием польщенного женского самолюбия.
Он сел против меня и прикрыл глаза рукою, будто боясь напугать меня яркостью своего взгляда.
— Какая у тебя ножка, Генечка! — вдруг вскричал он и неожиданно страстно прильнул губами к ноге моей.
Я быстро встала.
Он схватил меня за руки, и привлекши к себе, дрожа и задыхаясь, проговорил:
— Забудь, забудь для меня всех! Завеса спала с глаз моих.
— Это дружба? — сказала я, освободясь от него и с полным негодованием посмотрев ему в лицо, но тотчас же опустила глаза, потому что он был страшен в эту минуту.
— А вы что же изволили подумать? — сурово сказал он.
