— Здравствуй, друг мой! — сказал он, когда взоры наши встретились. — Что ты тут делаешь?
— А вот смотрю на звезды.
— Возносись выше звезд, моя радость, не останавливайся на них; все это бренность и прах. В законах духа нашего есть такая высота, такая сладость, перед которыми все видимое ничего не значит.
— Но это так хорошо; это помогает возвышаться душе.
— Эге! да ты, я вижу, наклонна к романтизму. Ну а читали вы присланные мною книги?
Я выразила ему свое удовольствие и благодарность.
— Это что, это все пустяки! То ли еще ты от меня увидишь и получишь. Ты еще, лапка, едва прикоснулась к чаше жизни только еще облизываешь края этой чаши. Нет! я введу тебя в такой мир наслаждений, что все теперешние белендрясы твоего воображения покажутся пошлы и глупы.
Я почувствовала какую-то внутреннюю неловкость от пышных обещаний.
— Я хочу, Генечка, — продолжал он, — чтоб ты любила меня, чтоб я был для тебя всем. На дружбу мою ты можешь полагаться, как на каменную стену. Я поднесу тебе чашу такого упоительного напитка, что уста твои не захотят оторваться от него, и весь этот жалкий круг твоей теперешней жизни и не вспомнится тебе. Я познакомлю тебя с замечательными людьми. Я оборву все шипы предрассудков и ложных понятий с прекрасных роз твоего сердца, потому что считаю тебя выше многих женщин… А знаешь что, лапка, не прокатиться ли нам? Я приехал в санях.
— Как же без спросу Татьяны Петровны?
— Со мной тебе нечего спрашиваться.
И после нескольких минут нерешимости я согласилась. Мы сели в прекрасные сани. Пара больших вороных лошадей тихим шагом повезла нас по хрустящему снегу, облитому лунным светом.
— Тише, братец, ради Бога, тише! — говорил Тарханов кучеру и с непритворным страхом охал и вскрикивал при каждом небольшом ухабе.
— Я не боюсь скорой езды, Артемий Никифорыч, — сказала я, вообразив, что страх его был за меня, и со всем своеволием ребенка, который начинает понимать, что он любимец, крикнула кучеру: — Пошел!
Сани полетели, слегка ковыляя по ухабам и склоняясь по временам то на ту, то на другую сторону.
— Злодейка! варвар! ой батюшки! ой! убьет она меня! стой, братец, стой! — кричал Тарханов в неописанном ужасе.
Я хохотала до слез и успокаивала его, но напрасно: кучер сдержал лошадей, и мы опять поехали шагом.
— Неужели вы так боитесь? — спросила я.
— Боюсь, братец, ужасно боюсь.
"А! — подумала я, — если он также презирает и блага мира, как мелочные его опасности, то что же такое все возношения его духа, все его великолепные разглагольствования!".
