Я еще раз уверила Лизу, что я никогда не переставала любить ее, что уж теперь ничего от нее не скрою.
— Вот так-то лучше! — сказал она.
И мы возвратились домой совершенно примиренные.
Сад начинал желтеть; тетушка Татьяна Петровна стала поговаривать об отъезде.
Однажды мы с Лизой сидели на балконе; к нам из гостиной вышла Марья Ивановна и села возле нас на приступок.
Марья Ивановна вообще была очень к нам снисходительна, судила и рядила с нами обо всем и принимала во мне живое участие. Тетушка требовала от нас рассудительности и любила, чтобы мы больше сидели с большими; Марья Ивановна была того мнения, что не следовало бы стеснять молодежь, а дать ей больше свободы и веселья, что все серьезное, положительное и рассудительное придет с годами само по себе.
— Ну кому они мешают? — нередко обращалась она к какой-нибудь соседке, указывая на нас, — вон они ходят да разговаривают… Придет время, всему научатся…
— Да и намучатся! — подхватывала соседка, более довольная рифмой своего замечания, нежели самим смыслом.
— Ну ведь, где им сидеть со старухами? — продолжала Марья Ивановна, — и нас с тобой иногда тоска возьмет, сидя навытяжку. Ведь вот уж этак при маменьке не развалишься, — прибавляла она, протягиваясь на диване. — Им и похохотать нельзя: маменька сейчас оговорит.
Я очень любила Марью Ивановну, несмотря на предостережения тетушки не быть с нею откровенною, что она хитрая… Впоследствии Марья Ивановна своею преданностью заставила тетушку переменить это мнение. Когда она являлась к тетушке в своем вечном белом коленкоровом чепчике с широкими оборками, мне казалось, что все в комнате оживало и веселело. Бесчисленное множество анекдотов, страшных и занимательных для молодого, незрелого воображения, лилось с уст ее и захватывало все наше внимание. Колдуны, злые духи, порчи, видения — все являлось в разнообразнейших картинах и случаях деревенской жизни, и все это растворено было самым живым верованием в сверхъестественное. Случалось, когда по уходе ее я обращалась к тетушке с вопросом: "Правда ли это?" — она отвечала мне:
— Все может быть, мой друг, чего не случается на белом свете? никак нельзя отвергать этих вещей.
И такое мнение подтверждала иногда каким-нибудь анекдотом из тайного мира, заставлявшим меня долго содрогаться и вечером с ужасом вглядываться в темные стекла окошек, за которыми шумели качаемые ночным ветром полувековые липы… Потрясенное воображение рождало тысячи фантастических призраков и с ужасом отпрядывало от своих же собственных вымыслов, прогоняя их молитвой и крестом.
