Мною овладела странная тревога при мысли, что передо мной женщина, любившая князя и любимая им.
На другой день я жадно следил за ней взором: она была печальна, но в движениях ее — мне так казалось, по крайней мере, — заметно было больше мягкости и неги.
После обеда она подошла ко мне.
— Пойдемте ко мне, милый мой немец, — сказала она и привела в свой кабинет.
— Садитесь вот тут, против меня, и расскажите мне про ваше детство, про знакомство с ним…
Она сложила руки на столе и положила на них голову со сладким любопытством ребенка, приготовляющегося слушать волшебную сказку. Она будто преобразилась вся: черты лица дышали кроткою и нежною прелестью.
— Не правда ли, — сказала она, когда я перестал говорить, — не правда ли, он был благородный, чудесный ребенок? Он родился прекрасным и добрым! О Боже, Боже мой!..
Она залилась горячими слезами и рыдала долго, отчаянно. Я не смел утешать ее. Когда первый порыв горя прошел, она подозвала меня и указала место подле себя.
— Вы знали его!.. Егор Петрович тоже знает его… Он любил вас!..
Она положила мне руку на плечо и смотрела мне в лицо, улыбаясь сквозь слезы.
В эту минуту в другой комнате послышался шорох; я невольно отодвинулся, и мысль, что за нами подсматривают, пришла мне в голову.
— Там кто-то есть, — сказал я, отдернув портьеру, и очутился лицом, к лицу с мосье Дюве.
— Что вам угодно? — спросил я его.
Он сказал мне, что ищет книгу, которую взяла у него Лиза. Находчивый француз попросил у Ольги Александровны позволения войти, очень свободно осмотрел все уголки и, не найдя книги, вышел, рассыпаясь в извинениях. Ольга Александровна проводила его медленным, холодным, проницательным взглядом.
Мы еще много и долго говорили с ней. Не раз какое-то темное, жгучее чувство шевелилось в душе моей, когда развивалась и рисовалась передо мной целая поэма любви, — поэма, полная благородной борьбы, восторженных радостей сердца и вместе безнадежного, бесконечного горя.
Ольга Александровна была потрясена до глубины души своими воспоминаниями и весь вечер не выходила из своей комнаты.
После ужина, в тот же вечер, слуга позвал меня в кабинет Травянского. Несколько времени Травянский молча ходил передо мной в волнении; потом довольно нерешительно сказал мне, что желает по причинам, нисколько не касающимся моих достоинств или недостатков, чтоб я оставил дом его, что этого требуют его особенные расчеты…
— Я оставлю дом ваш сейчас же, сию минуту, — сказал я, вставая и подходя к дверям.
