Однажды вечером доложили о приезде Егора Петровича, и я в первый раз заметил, что взор Ольги Александровны блеснул особенною живостью. Она с улыбкой подала руку старику, который с благоговением поцеловал ее. Она сама разливала чай в этот вечер, сама подала стакан Егору Петровичу.
Непостижимое чувство грусти и зависти наполнило меня. Никогда еще сознание моего ничтожества не возрастало до такой степени. Что я в ее глазах? Что такое самое ее внимание ко мне? Моя неловкость и незнание света оскорбляют ее эстетический вкус; она образовывает меня с тем же чувством, с каким меблирует для себя комнату. Такой эгоизм возмущал меня. Я вышел в другую комнату, сел у стола, закрыв лицо руками, и — стыдно сказать — заплакал… Вся жизнь моя проходила передо мной пестрою панорамой. Немногие образы улыбались мне.
— Дитя! о чем вы плачете? — сказал возле меня слишком знакомый мне голос.
Я быстро встал и хотел уйти. Ольга Александровна удержала меня.
— О чем вы плачете? — сказала она настойчиво, — вам дурно здесь, вас кто-нибудь обидел?
— Никто. Извините меня, я так… мне взгрустнулось!.. Она покачала головой.
— Подите в залу, — сказала она, — развеселитесь, дети танцуют, слышите?..
Звуки вальса долетали до нас. Гувернантка играла на фортепьяно.
— Напрасно вы считаете меня таким ребенком, — сказал я.
— А между тем вы плачете, оттого что вам взгрустнулось; вы мужчина!.. Ах вы, немец! — прибавила она полуласково, — сантиментальность нас сгубила…
— Это название, видно, будет преследовать меня вечно и повсюду, — сказался, — впрочем, с ним связано все лучшее и вместе все тяжелое моей жизни.
— Кто же называл вас так? — спросила она.
— Все, с самого детства: батюшка, матушка, старый князь Кагорский…
— Кто, что? — спросила она вдруг изменившимся голосом.
— Князь Кагорский.
— Старик, говорите вы?
— Старик. Но сын его, Эспер, немного старше меня… Где он теперь и что с ним? Без сомнения, блестящая драпировка жизни совсем заслонила от него бедную, тщедушную фигурку маленького семинариста.
— Князь Эспер! — сказала она, задыхаясь и дрожа всем телом… Эспер! Вы знали его?
— Да, я играл с ним ребенком.
— Эспер! — повторила она, — вы знали его, а я не знала этого…
Она села в кресло и будто ослабела от сильного волнения; руки ее были опущены, голова склонилась; она дышала тяжело, отрывисто. Я подумал, что, может быть, ей неприятно будет иметь во мне свидетеля своего волнения, вышел и на весь вечер заперся в своей комнате.
