— Я скажу, что тебя забрал Дух Балбан, — произнес голос шамана в темноте. — Так ты был наказан за хулу. Ты слышишь?
— Слышу, — сказал я. — Но куда мне идти?
— Отправляйся домой. Никто тебя искать не станет.
Ощупью я пробрался к нему, и он помог мне выйти наружу. Снаружи была ночь, беззвездная, безлунная. Он куда-то вел меня. Потом я услышал лошадиное фырканье — он подвел мне коня. Я взобрался в седло. Только сейчас я понял, что свободен, что передо мною степь, что еще мгновение — и я помчусь домой. Мысли о матери, о Нишкни промелькнули у меня в голове.
И одновременно я чувствовал, что шаман хочет спросить меня. Он молчал, его высокая сутулая фигура маячила рядом. Он молчал, но еле сдерживался, чтобы не спросить меня, не задать вопрос, не удостовериться окончательно. И я ответил на этот незаданный вопрос, ответил успокаивающим тоном:
— Нет. Это был не белый баран с черной ноздрей. Дух Балбан говорил о черном баране с белой. Черного барана с белой ноздрей должны были вы заколоть. Заколот должен был быть черный баран с белой ноздрей, а не белый баран с черной. Так велел Великий Дух Балбан.
Я услышал в ответ тяжелый вздох. Не прощаясь шаман повернулся и исчез в темноте.
Я пришпорил коня.
Я вспоминал о том шамане, когда мне попадался на глаза этот, который жил с нами в доме человека Джованни. С нами он не общался. Он спускался вниз только вечером, молча ел в сторонке и потом исчезал. Временами я чувствовал спиной его сверлящий взгляд. Где он пропадает днем, я долго не знал.
Движимый любопытством, я начал расспрашивать сбегутов. Они только снисходительно улыбались. Шаман их не интересовал. Они относились к нему как к ручью, журчащему в стороне, у дороги, или как к грому, гремящему в отдалении. Отношения между ними и шаманом были выяснены раз и навсегда. Равным образом он не интересовался ими. Правда, он пытался иногда повлиять на них, усовестить, напускался на них с неожиданными упреками. Но, как я уже сказал, к этим упрекам они относились равнодушно, выслушивали его, посмеиваясь, и ничего не говорили в ответ. Он бесился, ругался, грозил, а потом уходил. И они, казалось, тут же забывали о нем.
Когда я принялся расспрашивать их о том, что он здесь делает, они вначале тоже посмеивались. Видимо, так они пытались донести до меня, что этот предмет не стоит моего любопытства. Главное, говорили они, в том, что я сбежал. Да, это было главное — они считали меня сбегутом, хоть и не явным. Но я не был сбегут. Меня просто интересовало, что делает здесь шаман. Я просто любопытствовал. И чем дольше они не отвечали мне, тем больше разгоралось мое любопытство. Под конец оно разожглось до такой степени, что на нем можно было готовить пищу.
