Она сердито посмотрела на меня и утерла слезы кулаком.
— Совсем глупый, — донесся до меня ее шепот. А потом она стала рассказывать. Я не помню всего. Она говорила о древних гигантских змеях, когда-то обитавших в этих краях, чьи останки ей встречались в степи, говорила о подземельях курганов, где по ночам загораются призрачные огни, говорила о том, как серебрится под луной высокая белая трава, — и чем дальше говорила она, тем страшнее и страшнее становились ее рассказы. Она говорила о призрачных воинствах, шествующих куда-то глухими ночами, об озерах крови, проступающих в полночь сквозь истрескавшуюся землю, о духах, скачущих по степи на безголовых лошадях. Лицо ее ничего не выражало, но голос дрожал. Задрожал и я. Ее неоткровенное знание каким-то образом передалось мне. Она продолжала рассказывать, не глядя на меня. Она словно чего-то от меня ждала. А я… я потихоньку высвободил руку из ее горячей ладони.
— Зачем ты все это мне рассказываешь? — спросил я, избегая ее взгляда.
— Я не могу носить в себе этого, — тихо, виновато проговорила она.
— Я не понимаю, — беспомощно сказал я.
Тень от кургана успела еле заметно передвинуться, прежде чем она ответила, еще тише, чем раньше:
— Иди, если хочешь.
Томимый незнакомой, неутоленной жаждой, не сознавая, что делаю, я поднялся и направился к дому. Не пройдя и десяти шагов, оглянулся — и увидел, что Нишкни плачет, закрыв лицо руками. И в то мгновение, в тот момент неизбывного горя она показалась мне еще более отчужденной, чем когда-либо. Я не бросился к ней, не обнял ее. Я ушел.
У дома меня ждали нукеры. Маленький пузатый десятник объявил, что меня забирают в армию бега, чтобы сделать из меня воина-карателя. Я беспрекословно, молча им подчинился. Образ плачущей Нишкни не выходил у меня из головы. Мать принялась убиваться, но я остановил ее: мелким, ничего не значащим событием показался мне мой уход на бегову службу, мелким — но по сравнению с чем? Не знаю. Помню, что с холодной головой, равнодушно и споро собрался я в дорогу.
Из моего родного хосуна нас, новобранцев, было пятеро. Над нами поставлен был начальствовать человек по имени Чуйхулу — бывший бегов советник, за какой-то проступок пониженный до десятника. За глаза его называли «человек с прыщавой душой». У Чуйхулу была притворно ласковая улыбка — и змеиный взгляд, который мы ощущали на себе во всякий час. Ходил он, заложив руки за спину и выпятив вперед объемистое брюшко; взгляд его скользил по лицам новобранцев, и каждому он ободряюще улыбался. Он помнил имя каждого.
