— Тебе принесут молочный пунш, — сказал он, — а пока выпей это.
Он поддерживал ее голову, пока она пила из чаши сладкую воду. Мериамон снова ложилась, чувствуя головокружение от усилия, когда ее словно ударило. Одной рукой он держал ее, а другой — чашу.
Рука эта была все еще перевязана, но уже без лубков.
— Сколько же прошло времени? — спросила Мериамон, глядя на эту руку.
— Много. — Нико говорил сердито, может быть, нетерпеливо. Она была слишком слаба, чтобы понять.
— Сколько…
— Не следует тебе об этом говорить.
Мериамон попыталась сесть. Приподняла голову, но на большее ее не хватило.
— Полмесяца, — сказал он, заметив это. — Не вставай, ты убьешь себя.
— Нет, — возразила Мериамон, — теперь я уже не умру.
Но уже не пробовала шевелиться, просто лежала и дышала. Она никогда не думала, что может быть такой слабой, так уставать от самой малости. И так долго. Всякое могло случиться. О боги! Все, что угодно!
Мериамон собрала все силы, чтобы подавить легкую панику и сдержать подступающие слезы.
— Мы все еще в Тире?
— Все еще.
Мериамон вздохнула. Сердце стало биться спокойнее, глаза прояснились. Она осмотрелась.
— Я в шатре Таис.
— Ты не хотела оставаться у Барсины.
Ясно, что ему это не нравилось, да и почему должно нравиться? Сехмет, урча, растянулась рядом с Мериамон, приглашая вернуться к жизни. Она погладит кошку немного погодя, а сейчас она слишком устала. Ей нужен сон, решила Мериамон, настоящий, целительный сон, без сновидений.
Учиться жить заново приходилось не спеша. Иногда Мериамон задумывалась, для чего она вообще затеяла все это. Здесь был Александр, а там был Тир, и они никогда не уступят друг другу, хоть все звезды упади с неба. Александр никогда не дойдет до Египта. Он будет жить здесь и умрет здесь, потому что все люди смертны, даже рожденные от богов.
Но жизнь, раз уж завоевала ее, вовсе не собиралась ее отпускать. Она спала, и сон исцелял ее. Она ела, и к ней возвращались силы. Она снова училась ходить, медленными неверными шагами, опираясь на Николаоса, Клеомена или Таис. Гетеру она видела и раньше, во мраке, но редко; она не была так сильна, как другие, исцеление не было ее даром. Ее дар — жить и смеяться, и она могла заставить Мериамон вспомнить и то и другое.
Она первой позаботилась о том, чтобы Мериамон могла как следует вымыться, задолго до того, как кто-нибудь другой позволил ей это, и спасла ее волосы.
— Их хотели обрезать, — сказала Таис, — но я не позволила. Ох уж эти мужчины! Им никогда не придет в голову просто заплести косы. Они привыкли резать и никогда не думают о последствиях.
