Ева сидела в нише под окном на диванчике, поджав под себя ноги, глядя в сад слепыми фиалковыми глазами. Мягкое позднее солнце освещало безупречно белые брюки. В той же ослепительно-розовой блузке она выглядела, как обычно, яркой картинкой с конфетной коробки, если не считать темных кругов под глазами. Мередит поставила на столик чашку с отваром ромашки.
— Очень жаль, что тебе нездоровится. Вот, Лючия питье приготовила… — Она умолкла, слова беспомощно повисли в воздухе.
Ева оглянулась с легкой улыбкой:
— Спасибо.
— Ты что, джин пила?
— Не могу пить, голова болит.
Черт побери, подумала Мередит. Что происходит? А вслух сказала:
— Извини, что вчера не вернулась.
— Ничего, — ответила кузина тем же тихим грустным тоном. — Не имеет значения.
— Возможно, имело бы. — Мередит шагнула к викторианскому камину, выкрашенному белой лаковой краской и служившему исключительно декоративной деталью. Однако, хотя в нем никогда прежде не разводили огонь, в топке догорали клочки бумаги, превращаясь в пепел. — Значит, нашла, — медленно проговорила она. — Больше от оригиналов ничего не осталось? От письма и снимков?
Ева шевельнулась, взяла чашку с отваром ромашки.
— Нет. Фил нам угрожал и прятал их в сарае у глупого старика. Я обыскала коттедж, мастерскую, даже не представляла, где он их держит. Потом вспомнила, что Сара рассказывала о сарае. Фил туда заходил и описывал ей жуткий хаос. Тогда я и подумала, что ему надо было держать письмо с фотографиями под рукой. Сарай старика — идеальное место. Кроме хозяина, там никто не бывал, а Берт годами ничего не трогал. В его отсутствие Фил мог зайти туда в любой момент. Просто сунул конверт под крышу, и все.
— Правильно догадалась, — подтвердила Мередит. — Только Берта не надо было убивать.
— Я и не собиралась, — горестно призналась Ева. — Я не виновата. Господи помилуй, было два часа ночи! Старый дурак должен был спокойно спать в постели! И вдруг появился, как огромный гоблин, направил фонарь мне в лицо. Но я даже тогда не хотела его убивать. Показала бы конверт, объяснила бы, что Фил там его спрятал… А он начал на меня орать, нес какую-то чушь, обзывал Иезавелью>[29] и проституткой! — возмущенно восклицала Ева. — Я тебя умоляю! Толковал про Содом и Гоморру,>[30] говорил, пора знать в мои годы… Я объявила старому дураку, что понятия не имею, о чем идет речь. А он сказал, что видел, как я рано утром выходила из коттеджа Филипа, и хорошо понял, что это дурно пахнет. Сказал, я гожусь ему в матери, хуже того, наверняка знаю, как он домогается моей дочки, потом снова талдычил про Содом и Гоморру… Ох, какая досада!
