На двух скамьях подсудимых – девять обвиняемых, столько же, сколько и на нашем процессе. Среди этих девяти трое наших. Вернее, все они наши, но трое – ленинградцы. Бледноватые, наголо стриженные ребята выглядят на одно лицо, с трудом разыскиваю на первой скамье круглое лицо Давида Черноглаза и очки Толи Гольдфельда. А где же мой тезка? Я несколько раз обегаю глазами всю девятку – Гилеля Шура нет.
Из-за стола поднимается один из адвокатов:
– На предварительном следствии вы показали, что поставили в известность обвиняемого Шура о плане захвата советского пассажирского лайнера. Можете ли вы с уверенностью утверждать, что такой разговор между вами и Шуром имел место?
Ага, значит, Гилель отрицает сам факт нашей беседы. Как на экране телевизора встает передо мной тот день и наш горячий разговор в Московском парке Победы. Гиля предложил мне тогда даже пистолет со сточенным бойком как возможное орудие устрашения экипажа. Конечно, о пистолете я ничего не сказал на следствии, ибо был уверен, что кроме меня и Гилеля никто об этом не знает. Но о факте разговора сказал, подчеркнув, конечно, что Гилель от у моего предложения отказался.
Адвокат ждал ответа. Судьи ждали ответа. Зал ждал ответа. А подлые брюки, воспользовавшись тем, что я перестал их подтягивать, прошли самое широкое место бедер и сейчас уже ничто не сможет их удержать. Катастрофа надвигается неумолимо. С быстротой реакции боксера я должен решить сразу обе проблемы: брючную и юридическую, причем первую – моментально, ибо через секунду будет уже поздно.
Сделав вид, что я лезу за носовым платком, нагло подтягиваю брюки и сразу же надуваю живот, чтобы они немедленно не сползли снова. Дышать тяжело, но еще тяжелее отвечать на вопрос. Надо "искупать грехи молодости", но как это сделать питекантропу, не привыкшему лгать? Сказать, что такого разговора вообще не было, как этого хочет адвокат? Нет, этого я не могу. Сказать, что такой разговор был? Нет, этого я тоже не могу. Что же делать?
– В то время, – слышу я свой голос, – я был в диком напряжении. С тех пор и до момента дачи показаний прошло много месяцев. Я мог многое забыть или перепутать. Поскольку по плану подбора пассажиров для самолета я должен был поговорить с десятками людей, то из-за сумятицы тех дней мне трудно было с полной ясностью вспомнить, с кем я успел в общем виде поговорить о возможности нелегального побега из СССР, а с кем только собирался. Я знаю точно, что собирался поговорить с Гилелем Шуром, и это так врезалось в мою память, что я вполне мог принять желаемое за действительное. Хочу добавить, что у Шура в то время умирал дядя и ему вообще ни до чего не было дела. (Дядя у Гилеля действительно умирал в то время).
