. В послесталинскую эру Москву разгрузили, и "Столыпины" с зэками стали посылать в обход. Калуга и лежала на таком обходном пути.
Спокойная, нерасторопная калужская пересылка отличалась от сумасшедшей одесской, как провинциальная российская Калуга от многоязычной, бурлящей Одессы. Безо всякой суеты и нервотрепки я прошел процедуру приема, получил почти не порванные матрасник и подушку с наволочкой, алюминиевую кружку и ложку. Меня ввели в пустую камеру, пахнущую свежей краской. Все было только что выкрашено: пол, стены, железная кровать, большой железный лист с отверстиями, закрывающий нишу за кроватью (вероятно, в нише проходили трубы отопления). По тюремным меркам, камера была очень чистой, а чистота – мой бзик. Попробовав пальцем краску, не мажется ли, я сел на кровать и с удовольствием вытянул ноги.
– С прибытием, земляк! Откуда? – сказал кто-то громко рядом со мной, и я от неожиданности вздрогнул.
Я привстал и осмотрел камеру. Был я в ней один как перст. Снова сел.
– Чего же не отвечаешь, землячок? Откуда прибыл? – спросили у меня, теперь уже в два голоса.
Я вскочил как ужаленный. Можно было рехнуться. Но марксистско-ленинское материалистическое миросозерцание спасло. Я начал поиски научной основы мистического явления.
Снова пришли голоса, отчетливые и громкие, как звуки органа в Домском соборе в Риге. Мне стало ясно, что звуки идут со стороны железного листа. Прижавшись ухом к одному из отверстий, я тут же отпрянул: очередной вопрос мне выстрелили прямо в ухо.
– Из Одессы, – прокричал я в отверстие и тут же услышал свой гремящий голос и долгое эхо в образовавшейся звуковой трубе.
– Говори тише, – сразу же остановили меня из соседней камеры, – а то менты прибегут. Как зовут-то тебя?
– Гилель.
– Как? Как?
– Гилель.
– Не поняли. Повтори! – пришел снова вопрос после некоторого замешательства.
– Меня зовут Ги-лель, Ги-лель, – негромко, но отчетливо проскандировал я. – Это еврейское имя, по моему деду.
– Поняли, поняли, землячок, – обрадовались за стенкой. – За что сидишь-то, земляк?
– За самолет. Слышали, наверное? – я не считал нужным перечислять все свои грехи. Мой самолетный грех был главным, за него я получил статью об измене родине, и мне было важно, чтобы история с самолетом ходила по лагерям под правильным углом.
– Как же, слыхали. Это в Ленинграде-то прошлым летом?
По опыту я знал, что теперь интерес к разговору обеспечен.
Говорили долго, безо всяких помех. К концу разговора один из трех моих собеседников сказал мне наполовину в шутку, наполовину всерьез:
