Слободкин повертел перед глазами непонятный листок.
— А у тебя есть это УДП?
— Было, когда чувствовал себя плохо.
— А кто знал про твое самочувствие? Ты, что, жаловался? К врачам ходил?
— Нет, не ходил. Просто подошел ко мне как-то парторг Строганов и говорит: Зимовец, на тебе лица нет.
— Ну, ладно, допустим. Дальше?
— Дальше спрашивает: Фронтовик? Фронтовик, говорю.
— Уже не сходится, — не без ехидства заметил Слободкин.
— Что не сходится?
— По фамилии знает, а что фронтовик, запамятовал? Да и форма на тебе, он же видит.
— Про фронт это он для других сказал. Он фронтовиков всегда в пример ставит.
— И что же, сам взял и выдал тебе УДП?
— Зачем сам? Он мне записку дал в завком, а там уж оформили по всем правилам.
— Но меня он вообще видел одна раз за все время, твой Строганов.
— Но знать о тебе знает. И не вздумай артачиться. Это же смешно и глупо в конце концов!
Зимовец начал сердиться по-настоящему. Поймав его взгляд, Слободкин отступил:
— А!.. Пусть будет по-твоему. Только с условием.
— С каким еще условием?
— На нас на двоих. Как фронтовику, тебе половину прописываю.
— Немного ли лишних слов вокруг такого пустяка? Если бы ты знал, что это за штука УДП, ты бы, ей-богу, не тратил пороха попусту. Не слышал, как заводские остряки это дело расшифровали?
— Нет, не слышал.
— Умрешь Днем Позже.
— Действительно, остряки!
— С шуткой оно все-таки веселей как-то. Ты сам говорил.
— Это верно. Ну, ладно, идем, отпробуем твоего усиленного. А то мутит даже.
Зимовец был прав. По талону УДП Слободкину плеснули еще один неполный черпак зеленой жижи. Она так густо дымилась, что не успела остыть, пока Слободкин донес миску до стола и разделил порцию надвое.
— Ну вот, а ты отказывался, — заметив, как торопливо Слободкин работает ложкой, сказал Зимовец.
— Ты тоже хвалил УДП не особенно, — ответил ему Слободкин, — а за тобой не угонишься.
— Просто мне в цех надо скорей.
— И мне туда же. Вот и навертываю!
Работа после обеда пошла по-иному. Слободкин почувствовал это с первых минут, с первых оборотов патрона. Мотор загудел ровнее, увереннее, приводной ремень вдруг перестал хлопать. Позднее Слободкин узнал, что во время обеденного перерыва ремень починил шорник, но сейчас готов был отнести и это за счет общего улучшения погоды, как назвал он для себя ту обстановку, которую застал на заводе после возвращения из больницы.
Что же тут, собственно, произошло в его отсутствии? В чем секрет перемен? Кто все это наладил, отрегулировал, привел в порядок? Был ведь почти хаос, от которого у людей порой опускались руки. Было так плохо, что Слободкин не знал, долго ли он, ко всему привыкший человек, выдержит. Теперь уже можно в этом признаться. А сейчас? Может, это весна все наладила? Осветила солнцем, обогрела теплом, родила надежды. Да, и она, конечно. Но главное было несомненно в том, что дела на фронте стали лучше. Вот и здесь все пошло по иному.
