Откровенно говоря, Слободкину показались обидными эти слова.
— Неплохой человек Каганов, да узковато смотрит на некоторые вещи, проворчал Сергей, когда мастер ушел.
— У каждого своя забота. Первое место, которое завоевал цех, у него вот тут сидит, — Зимовец похлопал себя по загривку. — Его художник в рыцарских латах изобразил, а рыцаря этого на каждой летучке знаешь как драют? Из-под доспехов тех только перья летят! Ощиплют как куренка, снова латы напялят и до следующей летучки-вздрючки. Так что ему парашютом голову не забивай пока.
— А тебе?
— Запишусь, запишусь, сказал ведь. Не знаю только, сам-то найдешь ли время для занятий? Спины разогнуть не дадут, учти. Вот, полюбуйся на своего красавца!
Они подошли к закоулку цеха, в котором посредине черной лужи стоял станок Слободкина. Многие его части были снова густо покрыты ржавчиной. Ключ торчал прямо в патроне. Дверца тумбочки висела на одной петле. Слободкин выругался.
— Я же сказал тебе, работенки хоть отбавляй, — Зимовец нарисовал пальцем на ржавчине какую-то замысловатую фигуру.
— Разве о работенке речь? Станок до чего довели!
— Кругом протекает. Крыша продырявлена, — как бы оправдываясь за кого-то, сказал Зимовец. — Решето, а не железо. Ты же сам знаешь, почти каждую ночь были бомбежки. И так подряд много месяцев. Спасибо, до конца не спалил. И еще хорошо, что теперь чуть потише стало.
Слободкин слушал Зимовца и словно не слышал. Он туго провел намасленной тряпкой по самому ржавому месту суппорта — металл посветлел, в нем отразились голубые квадраты неба.
— Ну, ладно, я потопал, — сказал Зимовец, — в обед увидимся. Кстати, столовка теперь не то, что тогда. Справляется. Город дровец подкинул.
Не успел Слободкин привести в порядок станок, со всех концов цеха потянулись к нему бригадиры с нарядами. На углу каждой бумаги размашистым почерком Баденкова было начертано — срочно…
Слободкин вбил в крышку тумбочки дюймовый гвоздь и на него стал накалывать бланки нарядов, чтобы не сбиться, не напутать чего-нибудь.
Стопка бумаг росла и росла, работа, наоборот, едва двигалась. Резцы то тупились, то вовсе ломались, то никак не хотели закрепляться в нужном положении. Руки за время болезни совсем отвыкли от работы, не желали слушаться, дрожали. Слободкин понял, что с треском проваливается, не справляется с возросшим темпом работы цеха. Шел час за часом, голубые квадраты неба на суппорте давно стали серыми, едва различимыми, а Зимовец все не появлялся. Бригадиры же народ замотанный, с ними не поговоришь, не посоветуешься. Слободкин, привет! Давай, давай, Слободкин! — и дальше всяк по своим делам. Каганов тоже как ушел, так больше и не вернулся. Только сквозь шум мотора из глубины цеха иногда доносился до Слободкина пронзительный девичий голос:
