И этот обман бывает приятен обеим сторонам. Немного гордыни, причем не по своей вине и разумению, а по случившейся ошибке. И нет в том злой воли. Что же тут поделаешь? Не вы творец идеи. Не вы творец.
Но каково же быть творцом? Не первозданным, нет, это очень, знаете ли, высоко, а хотя бы принявшим эту миссию на себя. Под давлением, так сказать, обстоятельств. Ведь это же какая ответственность, какая ответственность. К примеру, изобразить лик Богородицы. Или Самого. И впервые. Пусть только сам образ, но их святых и вечных. А если еще знать, что и другие с тебя писать будут. Или даже потом, много потом узнать, что пишут таки с тебя. С того, что ты первым изобразил. Ведь это ж как любить-то надо, чтобы не погибнуть потом от мучений. От мучений, что сделал ошибку. И ошибка эта теперь на свободе. И множится, множится. И что же тут поделаешь? А? То-то и оно. Любовь. Только она, любовь, может все сгладить и оправдать. И ради такого оправдания мы принимаем ее направления и подсказки в то, что зовется – верно. И отступления от того не прощаются, и мы получаем отметины и шрамы. А шрамы, если хотите, так это знаки неизведанных территорий за попытку проникнуть в них.
Вон на мне шрам от пули. Казалось бы, в моем-то положении. Ан нет. И мне пришлось любить. И даже кровь любимой на мне. И все помнится, как вчера было.
Прекрасное создание. Теплое, нежное, ласковое. Гладила меня. Плакала рядом со мной. И заметьте, не единожды. А потом вдруг, как-то стала девушкой. И все больше переживания какие-то пошли, эмоциональность большая. И все одна да одна.
Придет, бывало и разговаривает, разговаривает, спорит с кем-то. И тут тебе плакать, и тут же смеяться. Какое же это счастье такая чувственность, такие переживания.
И вот значит, пришла однажды, села за стол и давай писать. А сама плачет горько-горько и шепчет, шепчет. И тут вдруг открывается дверь и врывается некто и давай на нее кричать и махать руками. А она молчит и молчит. И неожиданно выстрел, и она вскакивает, и опять выстрел, и она падает на пол. Потом собирается много людей, и все шепотом или вполголоса.
И все. Больше ее не было никогда.
Вот так-то. То была жизнь. Настоящая жизнь. Пуля от тех дней до сих пор во мне. Застряла в спинке, да так никто и не достал. Времени-то, сколько прошло о-о, а все во мне до сих пор в переживаниях. В воспоминаниях. И не хочется ничего обдумывать, а только вспоминать и переживать.
А что еще остается мне – старому креслу, стоящему в своем углу в музее. Такова моя судьба – быть мебелью.
