- Если в бумагу смотреть - точно, так и получается,- согласился Федор.- Так ведь бумага, она и есть бумага, чего в нее запишут, то она и носит…
- Погоди, Туланов. Я тебя уже просил: давай поговорим, не поглядывая друг на друга исподлобья. Можешь?
Федор молчал, крутил в руках шапку, которую давеча положил на колено, спазма сжимала горло так, что и говорить-то не получалось, звуки застревали и царапали глотку… Только и хотелось - крикнуть безоглядно: за что? За что, мать вашу в перемать?! За что мужика, мозоль на мозоли, от земли оторвали, от леса, от дела вековечного, от Ульяны, от детей - за что?! Кто там моих детей кормить станет, кто? А мать-старуха, об ней-то кто позаботится!
Но смолчал Туланов, смолчал, только зубами скрипнул. Недели и месяцы, которые провел он в неволе, приучили его молчать, молчать даже тогда, когда злые слова разрывают тебя изнутри, когда в безоглядном отчаянии хочется высказать прямо в глаза - да кому угодно!- такое… А потом хоть к стенке. Да ведь если б и к той стенке прилюдно поставили… А то ведь втихую, в укромном месте.
Гурий встал.
- Не могу понять, Туланов. Ты, коми охотник, с твоими взглядами - ну никак не должен был стать кулаком да еще выступать против Советской власти. Хочу знать от тебя самого - какую ошибку ты допустил, где, когда, что же случилось в твоем сознании?
- Это я-то кулак?- с горечью отмахнулся Туланов.- Тоже, нашли кулака… как же… Трое детишек маленьких - да, это я имел. Жена попалась работящая - тоже имел. Горбились оба, денно и нощно - да, было. Всякий день к вечеру ни рук, ни ног под собой не чуешь - и такое бывало. Дом себе подняли. Двух лошадей держали сено-дрова возить да на извоз по надобности, для приработка, да. Корова с теленком - это уж обязательно, все свое на столе, как крестьянину без того? Правда, бычок еще был. Кому-то ведь и это надо, без быка не будет ни телят, ни молока. Хорош был бычок, из деревни в деревню водили. Опять же приработок. Но ведь и сена на зиму заготовить - намашешься… На мою долю те самые черьювомские луга достались, ну, которые вместе с отцом расчищали… может, помните?..
Гурий кивнул. Да, он помнил: и как растаскивали кучи древесного хлама, нанесенного рекой, и как рубили ивняк, упруго встающий из земли, и ежедневную свежую уху помнил Гурий, и как спали в одном пологе, под одним одеялом. И баню помнил. Все помнил Гурий. И теперь испытывал непривычную какую-то неловкость от того, что жизнь развела их с Тулановым по разные стороны. И все-то они, осужденные по «кулацкой» статье, не признают себя кулаками. А его, Гурия, и тогда, когда расчищали луг, и позже, когда вспоминал он об этих днях, всегда поражала та жадность к работе, та безоглядность, с какою крестьянин отдавался делу, если оно сулило хоть малый достаток. Тулановы часами работали, не разгибаясь, прямо-таки оголтело работали, словно это был их последний и решительный бой…
