Мерфи | страница 4



– Разделенная любовь, – вещал Ниери, – это короткое замыкание, – и в уме добавлял: «Шаровая молния, сыпящая искрами, готовая взорваться…»

– Такая любовь, которая, терзаясь муками, возводит очи горе, которая жаждет приложить кончик своего маленького пальчика, обмакнутого в китайский лак, к собственному языку, чтобы охладить его, – вот такая любовь тебе, Мерфи, насколько я понимаю, чужда.

– Да, все что ты говоришь, для меня как китайская грамота, – признался Мерфи.

– Ну, давай тогда скажем иначе, – с готовностью предложил Ниери. – Любовь – это как один сверкающий плотный, структурированный сгусток в вихре возбуждающих гетерогенных ласк… Как звучит?

– Сгусток… вот это подходит больше, – промямлил Мерфи.

– Ну вот видишь, – наставительно сказал Ниери. – А теперь обрати внимание вот на что. Ты по какой-то там причине не в состоянии любить… но ведь все-таки есть у тебя какая-то пассия – зовут ее, кажется, Кунихэн, я не ошибся?

– Нет, не ошибся.

– Ну, раз так, давай-ка попробуем определить… как бы это назвать поточнее… твое отношение к этой самой Кунихэн. Ну, Мерфи, как бы ты это сделал? – понукал Мерфи Ниери.

– Ну, я бы сказал, пользуясь медицинской, так сказать, терминологией, что мое отношение к ней «предсердечное», а не сердечное, вялое, сдержанное, лишенное ярких эмоций, несколько порочное.

– Вот именно! – воскликнул Ниери. – Идем дальше. По каким-то там причинам ты не в состоянии любить так, как люблю я, а можешь мне поверить, любить по-настоящему – это значит любить так, как люблю я, и никак не иначе, и вот по тем же самым причинам, каковы б они ни были, сердце твое и соответственно душа твоя такие, как есть. И опять-таки, по тем же причинам…

– Каковы бы они ни были, – вставил Мерфи.

– Вот именно. Так вот, по этим самым причинам я ничего не могу для тебя сделать, – закончил Ниери.

– Ну, видит Бог, так оно и есть.

– Вот именно, – заключил Ниери. Я сильно не удивлюсь, если предмет твоей мужской гордости уменьшится до размеров булавочной головки.


Мерфи раскачал кресло-качалку до крайней степени, а затем замер и позволил качалке качаться самой по себе. Мир за пределами стен его комнаты понемногу замирал, тот большой мир, в котором Quidproquoвыкрикивалось так, словно это делал уличный торговец, и в котором свет угасал так, словно это никогда не происходило дважды одним и тем же образом; большой мир замирал, а тот малый мир, в котором Мерфи мог любить самого себя, оживал, как это описано в шестой главе.