Она слезает всегда в одном и том же месте, дальше не хочет — боится. Я стараюсь — из ложной вежливости — не смотреть ей вслед. Хотя расстояние смешное — шагов пятнадцать в ложбинку. Там скат крутой с правой стороны… Там и нашли.
Я бы убил тех, кто это сделал, честное слово, хоть даже таракана для меня прихлопнуть всегда было мукой.
Памятник придорожный… видел, подходил близко один раз. Не слишком похожа. Носик вздернутый тот же, а лицо застывшее, и глаза испуганные. Никогда не видел у Юлы испуганных глаз. Я спросил — фотограф, что ли, был такой страшный? Или вместо «птички» крокодил вылетел? Смеется…
А имя забыл прочитать. Или просто забыл. Ну и ладно.
Когда возвращался, пошел мелкий снегодождь. Я поднял воротник, чтобы ветер не касался шеи — холода не боюсь, но не слишком приятно.
А ездить туда и сюда пришлось часто — когда много работы, я испытываю непонятное спокойствие. А когда нужно подвезти одного-двоих за день — долго не могу придти в себя.
Из сегодняшних пассажиров я запомнил мужчину с перебинтованной рукой. Он оберегал ее, будто рука была хрустальной, да еще и надтреснутой. Я знал, что он не может теперь чувствовать боль, но велика сила памяти… или инерции.
— Ты не устаешь тут? — спросил он. Я едва не подскочил вместе с Ромашкой.
Обычно со мной не заговаривали первыми — казалось, они воспринимают меня как транспортное средство, не более. Ну, кому в голову придет разговаривать, скажем, с автобусом?
А если и говорили, то о себе. Жаловались, или вспоминали, или хлопотали о ком-то оставшемся.
Этот — смотрел на меня, улыбаясь одними глазами:
— Я тебя помню. Ведь ты с отчимом был у нас на раскопках?
— Был…
— Помню тебя. Не слишком изменился, разве что подрос…
Лучше бы он молчал. А то… будто старый знакомый. Я все вспоминал, каким же он был семь лет назад, и не обратил внимание на слова. Иначе бы на «подрос» мог и ответить.
— Скажи отчиму — пускай передаст, чтобы прекращали. Не стоит оно того. Мы ничего не знаем, а ведем себя так, будто и впрямь — венец творения.
— Что прекращали? — я растерялся. Потом сообразил — тот не успел ничего понять… бывает. Это всегда царапает, больно, и невозможно привыкнуть, когда — не понимают…
— Он сам знает, — человек вздохнул, прищурился, растер ладонью грудь слева. Пожаловался:
— Сердце болит. Жаль помирать… Может, и впрямь виноваты сами. А отчиму передай, я теперь нескоро его увижу.
Поздняя осень в Лаверте — тяжелое небо, мокрые листья, летящие под колеса, а то и в лицо, мокрое седло, брызги грязи на штанах и колесах.
