– Маша, – заговорил он вновь после непродолжительного молчания, – как мы любили друг друга, помнишь?
– Как не помнить! Век не забуду…
– Скажи, ведь ты не любишь Никиту Тихоныча? Скажи, ведь не по своей воле живешь ты здесь?
– Много будешь знать, князь, так, пожалуй, скоро стариком станешь…
– Маша, уедем со мной! – вдруг в порыве нахлынувшей на него страсти сказал он. – Уедем, я чувствую, как начинаю снова сильно любить тебя… Я не брошу тебя теперь, не уйду от тебя…
Она взглянула на него гневно.
– Опамятуйся, князь… Любви мне твоей не нужно. Оскорбления твоего вовек не забуду… Ежели я сделалась такою, какова я теперь, – тебе благодаря. Того не простит тебе Бог, а ежели и простит, так я не прощу. Ненавижу тебя, насколько сил хватает, и всю жизнь мечтала отомстить тебе, и теперь мечтаю и буду мечтать об этом до самой могилы, коли до того времени мне отмстить не удастся. Проклят будь ты, бездельник, вовеки веков!
Князь, хилый и тщедушный от рождения, болезненный телом и слабый духом, испугался ее жестоких слов и той страстности, с которою они были сказаны; но Марья Даниловна в исступленном гневе своем была так же прекрасна, как и в спокойном состоянии духа, или даже еще прекраснее.
Князь в порыве безумной страсти бросился к ней, обнял ее и стал покрывать лицо ее поцелуями. Но она с силой оттолкнула его от себя и ушла в свою комнату.
Все в доме давно уже заснуло глубоким сном. Ночь опустилась над стрешневской усадьбой, звездная ночь, одна из тех, какие бывают на юге. Полная луна медленно катилась по темному, но прозрачному небу и скользила своими серебряными лучами по ветвям запущенного усадебного сада, и ложилась серебристой чешуйкой на поверхность светло-зеленого озера, и вырывала там и сям из тьмы ночной угол скамейки или колонну пришедшего в ветхость павильона.
Заглянула она и в господский дом, по очереди во все окна.
Теперь глядела она уже несколько времени в комнату Марьи Даниловны.
Одна Марья Даниловна не спала в эту ночь.
Крупными шагами расхаживала она взад и вперед по небольшой горнице и строила планы мести и бегства.
Душа ее, оскорбленная людьми и измученная жизнью, не согретая истинной сердечной любовью, которую все требовали от нее, но никто не хотел давать взамен ее ничего, кроме благ материального существования, была наполнена льдом презрения к людям, с которыми ей приходилось сталкиваться. Те, кого она хотела бы любить, бежали от нее и отказывались с презрением от ее чувства, а кого она презирала и ненавидела – те любили ее.
