— Ах, мать честная! — сказал, сплюнув, кузнец.
— Пенькой хорошо рыбу морить, — сказал рыболов Афоня, торопливо оглянувшись на своего приятеля, длинного и молчаливого Сидора.
— Да, уж чем только ее не брали, и пенькой морили, отравой травили. Бывало, как навалят в омут пеньки осенью мочить, так она, матушка, и всплывает вся кверху пузом, ну скажи, — вся вода белая.
— И помногу брали? — спросил жадно кузнец.
— Возами прямо, всю до последнего пескаря вычищали.
— Вот благодать-то. Все это, можно сказать, господь посылал.
— Рано захватили, вот и попользовались.
— А теперь как провалились куда, — скорбно проговорил Андрей Горюн, сидевший босиком на бревне и уныло смотревший куда-то в сторону.
— Может, чума была на ней? — спросил Фома Коротенький, стоя с палочкой и в своей вечной зимней шапке, посмотрев то на одного, то на другого. Он ни о чем не имел собственного мнения и всегда ответа на все ждал от других.
— Не слышно было как будто про чуму-то. От пароходов, говорят, рыба переводится.
— Нет, это уж так, сама по себе, — все на нет сходит.
— Да, переводятся хорошие места, — сказал Степан, кроткий мужичок с бородкой и в новеньких лапотках. У него болели глаза, и он все вытирал их сложенной в комочек тряпочкой.
— И до чего все смирное было. Бывало, на росу коров погонят в лес, — глядь, медведь в малиннике ходит. И ничего, посмотрит, посмотрит, крикнут на него: «Мишка, пошел прочь», — он завернется и пойдет себе.
— Слушался… Скажи на милость.
— А тетерьки эти и глухари, — прямо, бывало, как куры, сидят на елке, вытянут шею и смотрят вниз на тебя. Сердце радуется…
— Зайтить бы сбоку да палкой по всем шеям, чтоб зараз попало, — сказал солдат Андрюшка, сдвинув картуз на затылок, — на похлебку хватило бы.
— Тут на десять похлебок хватило бы.
— Их тоже сетями да силками ловили, — возами прямо.
— Как такие смирные-то, я б тебе их руками надушил незнамо сколько, — проговорил Андрюшка. — А теперь зайца какого-нибудь несчастного увидишь одного за целый месяц, — и тот как очумелый за версту от тебя летит.
— Дороги железные пошли, нет на них погибели, — вот и распугали все, ни одного глухого места не осталось. Теперь везде окаянные голые бугры какие-то, а прежде на том месте, где теперь левашевский да воейковский луга, дубы в два обхвата были.
— Ах, господи, господи, и куда же это подевалось-то все? — сказали мужики, невольно оглянувшись на голые пустые бугры, поросшие тощим дубовым кустарником.
— Вот так места были… — сказал кто-то, вздохнув.
