- Как же вы представляете себе Серого? - спросил я. - Суперлешим с тоскливым взглядом, как у Врубеля?
- Мало, что ли, нечисти на нашей земле! - вскричал Пал Палыч. -Непонятно, с чего начинать. Кого куда нужно перезахоронить прежде, чем выравняется плоскость морали.
- Всех не перезахоронишь, - вздохнул Саша.
- Вернемся к американцу, - предложил генерал.
американский шпион
- Старик! - обрадовался он мне на старомодном жаргоне. - Давай увидимся!
- Возьми Сесиль, - сказал я. - Пошли в грузинский ресторан. - Я знал, что Грегори прижимист. - Приглашаю.
В ресторане нас, конечно, пожелали подслушать, но я запретил Саше даже думать об этом.
- Или доверяете мне, или до свидания, - сказал я.
- Что же все-таки, по-твоему, революция года? - задумчиво спросил Грегори. - Случайность или закономерность?
Он писал книгу о России уже десять лет и никак не мог кончить. То власть менялась, то - концепция.
- Случайная закономерность, - безошибочно предположил я.
- Как? Как? - Он бросился записывать в блокнот.
Мы вспомнили ужасы диссиды. Пришли в умиление. Это было тысячу лет назад, когда на праздники давали пайки-заказы с синей курицей, баклажанной икрой и зеленым горошком, и мне стало странно, что я жил тысячу лет назад. Грегори был тогда похож на молодого Байрона с полметровыми ресницами. Я работал "одним молодым писателем" в качестве цитат для его влиятельной газеты, и органы не могли вычислить, кто бы это мог быть.
- Да вычислили! - сказал мне Пал Палыч при следующей встрече. -Вычислили, но не сажать же было вас всех!
- Значит, подслушивали?
- Не всё, - признался Пал Палыч. - Аппаратура забарахлила на самом интересном месте.
Грегори любил русскую поэзию и грузинские рестораны, но был настроен непримиримо. Он считал, что Россия неисправима, и ее ослабление благожелательно для всего человечества. Любой провал России на Украине, в Прибалтике, Чечне, Ираке, где угодно, он воспринимал с облегчением.
- Меня тошнит от твоей Америки, - чистосердечно сказал я. -Пластилиновая страна.
- А меня тошнит от твоей России, - рассердилась француженка Сесиль.
- От твоей Франции меня тоже тошнит.
- От Франции-то почему? - не понял Грегори.
- Мертвые души! - хмыкнул я.
Правда, когда мне резали шины или воровали на даче, мне казалось, что Грегори прав, и чем дальше, тем больше. Я понимал, что если со мной что-то случится, я поверю ему целиком, потому что индивидуальный опыт важнее общественного счастья, по крайней мере, для меня. Но, с другой стороны, Грегори меня раздражал. Он делал вид, что в стране ничего не происходит.
