А когда снова взглянула на Тимоша, глаза по-прежнему светились солнечно.
— Не слушай меня. Злая, ой, злая стала. На всех. Друг друга едят, друг друга готовы в ложке воды утопить. Шкуру сдерут, да еще солью сверх присыпят. А чего, спрашивается? Места мало? Земли нема?
— Ты же знаешь, что нет у них земли, не хватает.
— Так я не про тех говорю, у кого нет. Я про тех, у кого сверх горла прет.
— Значит, не все люди одинаковые? Не на всех людей ты злая?
— Не знаю, сказала — не слушай меня, — она опустилась на землю рядом с Тимошем, — говоришь, не все одинаковые? Ты не думай, что я уж такая глупая, не понимаю, что говорю. Я ваши листочки читала. Грамотная. Думаешь, от одних только панов зло? Ну пан, он и есть пан. Что с него взять? В пятом году имения палили, еще придет час! Про панов другой разговор. Ну, а мой что, родненький? Ни пан, ни генерал, свой мужик. С такого ж села. Только мое село по ту сторону речки, а его по сю. И он мужик, и я мужичка. Так у меня и отец, и мама, братья, деды и прадеды одну землю знали. Головы не поднимали. И земли той клочок, у соседей лошадь выпрашивали. А всё равно была своя крестьянская гордость. А этот только и знает, что по чужим дворам заглядает, так и смотрит, где бы урвать, ухватить, кого бы прижать, обдурить. Пан его давит, а он не на пана, а на людей. Меня давят, так и я давай других! — она вглядывалась в лицо Тимоша, точно ожидая, требуя ответа и не веря, что найдет ответ. — Если б поповский сын или урядниково отродье, или еще кто, а то свой же, свой. Что у моих братьев богатство: картуз да портки, то и у него то же. Так нет, его не до людей, его до чертей тянет. Хоть украдет, а всё ж таки разбогател. Почему это?
— Паны и куркули тоже не с неба упали, тоже характер до куркульства довел.
— Ну, это я в твоих листочках читала. Мне от того не легче. Мне жить надо. Он мне — муж. А что я хорошего от него знала? Он бил меня, В грудь, в живот. Дите убил в утробе. Люди отнимали, водой отливали.
— Замолчи! — крикнул Тимош.
Она испугалась. Губы его побледнели и дрожали, пальцы впились б ее руку до боли, глаза стали черными и страшными.
— Что ты, Тимоша?
Он уткнулся лицом в ее руки.
— Ты что, глупый! Мальчишка, совсем мальчишка.
— Уходи! — он уже отталкивал ее. — Я не могу, — повторял он, не поднимая лица, — уходите все!
— Тимош!
— Уйди! — крикнул он и припал лицом к земле.
Она склонилась к нему, провела рукой по непокорному чубу, но Тимош оттолкнул ее руку. Непривычно медлительным движением она отодвинулась, поднялась, постояла немного и вдруг кинулась в хату.
