Вечером расспросам не было конца, он едва успел растолковать, что там нового в городе, как поживает сестра Мотри Прасковья Даниловна, как старший сын Иван, есть ли в лавках сахар, керосин, спички, скоро ли кончится проклятая война.
Да, вот что было непривычным в хате: дешевая картинка с сестрой милосердия и раненым солдатиком!
Матрена Даниловна притащила из коморы цветастую подушку да еще маленькую «думочку» с «мягким пирьячком» и так хорошо пожелала племяннику доброго сна, что он тут же крепко смежил очи и раскрыл их только с зарею.
Поднял его не гудок, а петухи под окном, завели побудку не хуже шабалдасовского. Вскочил — в хате никого, хозяин на всё имение. Вышел — улицы пустынны, хаты брошены, ни старого, ни малого, только в люльках голосят.
Всё утро пробродил по холмам, любуясь садками, всем сердцем преданный чудесной Моторивке, не замечая, что вошел в садки, не войдя к людям, не видел людей, не хлебнул их жизни.
Минули золотые утренние часы, клонилось к полдню, он всё еще бродил пришельцем по селу с видом человека, который силится что-то вспомнить и не может.
И вдруг над луками пронесся знакомый звон. Далеко внизу и от этого маленький, вросший в землю, старик мерно водил рукой вдоль сверкающего жала косы, а серебряный звон плыл высоко над ним, разливаясь по долине.
Тимош увидел вдруг Матрену Даниловну — шла она от криницы, горбясь под ведрами, вернулась уже с огородов в хату, к печи, спешила приготовить обед для гостя.
Тимош глянул вниз — девяносто две ступеньки в глине величиной с пяту, долгий путь! Скатился по склону, пользуясь способом Глечиков. Снял с коромысла вёдра, пошел впереди раскачиваясь, с трудом перебирая чоботами со ступеньки на ступеньку. Тетка Мотря за ним, маленькая, сухонькая, смущенная неожиданной помощью, растерянно подняла руки, сложила на груди, под платком. Широкая, когда-то в аккурат по телу, а теперь разметавшаяся кофта, лопотала на ветру, и она вся легонькая, внезапно освобожденная от тяжести, поднималась по ступеням, как душа праведная на небо.
Покачивались мерно цыбарки, поскрипывали железные ручки — снова, как на заводе, начинал Тимош жизнь попыхачем.
Перебрались через перелаз, вошли во двор со стороны огородов, видят — сидит Наталка на крылечке, в зеркальце смотрится.
Тимош поставил цыбарки посреди двора, бросил коротко тетке:
— Не трогайте!
— Ну, вот что: не хочешь чтобы разбил эту клятую стекляшку об каменюку, — спрячь и забудь, где спрятала.
