— Разве не ошалеешь? А где моя жизнь? Кому нужен? Зачем живу? Ну, говорите!
Прасковья Даниловна отступила испуганно.
— И впрямь ошалел.
— Нет, вы скажите, зачем это всё?
Она вдруг озлилась:
— Зачем? Чтобы умные над дураками смеялись, вот зачем.
— Эх, вы, тетя-мама! У меня душа болит, жить не хочется, а вы смеетесь.
— А ты смешное не говори, тогда и смеяться не станем.
Жизнь опротивела, поняли? Что я такое? Каждый кому не лень в душу плюет; с дороги столкнет, не оглянется.
— Ну, ну, говори, говори, нехай добрые люди послушают.
— Да и говорить тут нечего. Край пришел.
— Ах, красиво! Вот хорошо, — ну, чего ж ты замолчал? Я вот двери и окна пораскрываю, пусть все слушают, старую дуру позорят. Пусть все смотрят, какого молодца выкохала. Тебе тяжело? А мне легко слушать? Легко перед людьми ответ держать? Ты мне дороже, чем родной. А что получила? Голова завитая, башка пустая. Хуже всякой бабы. А всё из-за чего? Думаешь, не знаю? Знаю я вас, голубок, всех знаю. Третьего уже, слава богу, вырастила. Всего и делов, что Любка или Дунька па левадку не вышла!
— Эх, тетя-мама, ничего вы не знаете. Людей нет, поняли? Каждый тебя продать готов. Да и Любки ваши хороши. За шелковый платок, за любую тряпку за кем хочешь побегут.
— А ты не смей брехать, нечего за свою собственную дурь на людей лаять.
Прасковья Даниловна втайне надеялась — Тимош ответит грубо, она ему, — слово за слово, побранятся, пошумят, гляди и отляжет от сердца. Но Тимош продолжал свое..
— Что, неправду говорю? Ну, посмотрите кругом, — какой-нибудь подлец, дурак, слова доброго не стоит, не то что промеж людей, на свалке ему место, а он в гору прет и богатство для него, и почет, и девушка первая — подумать страшно.
— Вот-вот, молодец. Говори, говори — сердце радуется. Хорошо хоть мамка-покойница не слышит! Ну, что замолчал? Подлость, говоришь? А ты что же на подлость эту самую спокойненько поглядываешь? Или тебя не касается? К старой бабе прибежал жаловаться. А ты чего же, ты кто, — наш ты или не наш человек? За отцом пойдешь или против отца? Слезы проливаешь? А слезами, дружок, горю не поможешь.
Он вдруг, как мальчишка, припал лицом к ее руке:
— Любили мы друг друга, поймите!
— Значит, не та еще любовь!
Прасковья Даниловна говорила то снисходительно, то строго, говорила долго и, как ей казалось, очень хорошо, но потом, украдкой глянув на Тимоша, поняла — не слушает он ее.
Встал чубом тряхнул:
— Пойду, мама. Душно в хате.
— Ну, ступай, — проводила пытливым взглядом, вдруг чему-то улыбнулась.
