В сентябре Тагор отплыл из Лондона на родину. "Прежде чем Тагор уехал в Индию, — пишет Ротенстайн, — Йитс и я организовали в его честь маленький обед. После обеда мы попросили Тагора спеть "Банде матарам", патриотическую песню.[75]
Он напел мелодию, но после первых слов замолк — остальное он не мог вспомнить. Тогда Йитс начал ирландский гимн, но память подвела и его, а Эрнест Рис[76] ни за что не мог вспомнить слова национального гимна Уэллса. "Ну и компания!" — воскликнул я, запнувшись на "Боже, храни короля!".
Тагор находился в Шантиникетоне, когда пришло известие, что 13 ноября 1913 года ему присуждена Нобелевская премия. Это известие вызвало немалое изумление и великую радость по всей стране. В маленьком ашраме Шантиникетона, где ребятишки вряд ли знали, что такое Нобелевская премия, но понимали, что их любимый учитель получил всемирное признание, они просто были вне себя от радости. Что же ощущал сам поэт? Нет сомнений, что он чувствовал себя гордым и счастливым, и в первую очередь потому, что ему воздавали по заслугам. Тагор не мог судить иначе. Как патриот он был счастлив, что теперь имя его страны появилось на карте всемирной литературы, и он гордился тем, что стал тому причиной. Но как поэт он не мог не ощутить, что дни мирного покоя и ненарушимого следования творческому предназначению поэта и учителя пришли к концу.
Пятью днями позже он писал Ротенстайну: "В тот момент, когда я получил известие о высокой чести, возложенной на меня присуждением Нобелевской премии, мое сердце обратилось к Вам с любовью и благодарностью. Я почувствовал, что среди моих друзей никто не будет так рад этой новости, как Вы. Выше всех почестей знание, что за нас обрадуются те, кого мы больше всего ценим. Но тем не менее это серьезное испытание для меня. Ураган общественных страстей, порожденный этим событием, вызывает ужас. Это почти так же плохо, как привязать консервную банку к хвосту собаки, так что ей невозможно бежать, не поднимая шума и не собирая толпы зевак по пути. В течение последних нескольких дней я завален телеграммами и письмами. И те люди, которые никогда не были ко мне дружелюбны или никогда не читали ни строчки из моих произведений, кричат громче всех о своей радости. Не могу выразить Вам, как я устал от всего этого крика, поразительная обманчивость которого для меня непереносима. Воистину эти люди восславляют славу в моем лице, а вовсе не меня".
К тому же Тагору стало ясно, что для большинства его соотечественников потребовался отзвук иностранных почестей, чтобы неохотное прежнее признание его заслуг превратилось в восторженное поклонение. Эта грустная и горькая мысль нашла свое выражение 23 ноября, когда депутация из пятисот видных граждан города Калькутты прибыла на специальном поезде в Шантиникетон, чтобы принести ему "поздравления от имени всего народа". В прямых и поэтичных словах поэт сказал им, что он не может принять столь нереальные знаки внимания. Его всегдашние поклонники поняли, против кого направлено острие этих слов. А остальные, чей восторг он так резко оборвал, никогда не смогли простить ему столь "негостеприимный ответ". Калькуттская пресса тут же начала против него яростные нападки за "непростительную дерзость". Однако выдающийся общественный деятель-патриот Бипин Чандра Пал поддержал его в своей газете "Хинду ревыо": "Всякий в положении Рабиндраната с его поэтической чувствительностью не мог бы не почувствовать горечи в подобных обстоятельствах. Упрек, прозвучавший в его ответе, не может считаться не заслуженным нами или недостойным его".
