– И подняться нельзя? — обиделся Валентин, ему казалось, что раз уж она согласилась наконец «поговорить», то уж домой (домой!) наверняка пустит. — Я же тебя не съем.
– Не съешь, — согласилась жена. — А поговорить тем более здесь можно. Ты о чем хотел? О разводе? О квартире?
Валентин Рудольфович помолчал, собираясь с мыслями. Время уходило месяц за месяцем, все складывалось совсем не так, как он надеялся, и сейчас все его расчеты летят к черту. Вон как отдалилась от него Ирина. Но от этого разговора слишком многое зависит.
– Ириша, мы с тобой прожили двадцать лет, — начал он медленно и убедительно. — После того что я сделал, ты могла меня возненавидеть, могла выгнать, я все понимаю, ты права. Если бы я знал! Но разве можно вот так разом… двадцать лет жизни… У нас ведь впереди еще двадцать или тридцать. Нельзя же так — мы родные люди. Ты же меня убила… Я там дышать не могу! — вдруг закричал он и… расплакался.
Он плакал неумело, на ходу вспоминая подзабытое с детства искусство, всхлипывая, шмыгая носом и размазывая слезы кулаком. Ему было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать, не мог справиться с нервным напряжением, в котором жил последние месяцы. Он лег головой на руль и спрятал от Ирины лицо.
Несколько мгновений спустя он пришел в себя и позорную бабью истерику, которой сам от себя не ожидал, прекратил. И понял, что жена гладит его по голове, как когда-то мама и бабушка. Этот извечный женский жест наполнил его сердце надеждой. Ирина всегда понимала его, всегда жалела и прощала. Господи, пусть и на этот раз, прошу Тебя, Господи!.. Валентин искоса, снизу вверх, заглянул Ирине в лицо — и почувствовал, как внутри что-то оборвалось и его заполняет противная пустота: Ирина смотрела не на него, а на желтый разлапистый лист, еще по дороге прилепившийся к ветровому стеклу, да так и приехавший с ними домой. Взгляд у нее был отсутствующий.
– Помнишь, Валь, как у Филатова: «Но точно вызов в суд или собес к стеклу прижался желтый лист осенний…» Не к месту, да?
Она помолчала. Валентин тоже молчал — это Ирина вечно интересовалась каким-то стишками, книжки приносила, кассеты и диски всякие, а он никогда не запоминал стихов, не слушал ее глупых песен, и приставучий желтый лист его не интересовал совершенно.
– Та жизнь кончилась, Валя. Не могу я тебя простить. И не должна, потому что не выйдет ничего. Я уже полпути прошла. Мне тоже трудно. Очень. А теперь и Юлька уехала.
Валентин дернулся, намереваясь что-то сказать, но добился только того, что она убрала руку с его головы, и ему пришлось выпрямиться. Тогда, боясь смотреть на Ирину, он тоже уставился на желтый загибавшийся от ветра, чудом державшийся на стекле упрямый лист.
