Вот что это такое. Это потому, что Исузу совершенно не склонна ненавидеть меня до мозга костей. И это — надо признать — уже кое-что.
В итоге я прекращаю орать. И начинаю срочно выбираться на ровную дорогу, которая кратчайшим путем уведет меня от разноса, который я только что учинил. Если бы все это случилось до Великого Сальто-Мортале, это был бы путь в магазин игрушек, причем мы отправились бы туда со следующим ударом моего повинного сердца. Если бы это случилось тогда, из магазина игрушек мы отправились бы в кафе-мороженое, в кондитерскую и, независимо от этого, в ресторан быстрого питания, где подают самое мерзкое, самое сальное дерьмо, которое при любых других обстоятельствах запрещено. Вот что я сделал бы, случись все это прежде. Но это случилось теперь. Новый мир — не старый мир, и он не приспособлен для того, чтобы помогать плохим родителям — или не-родителям — заглаживать свою вину.
И как я благодарен Господу, что моих собственных родителей нет рядом, чтобы увидеть, как я все испортил! И еще мне приходит в голову, что мама Исузу, похоже, была далека от совершенства. Она должна была совершать ошибки и, соответственно, должна была знать, что делать в таких случаях. Я вспоминаю нору, Алтарь Шоколада и прикидываю, сколько это стоит в сникерсном эквиваленте.
Значит, пусть назовет цену. После извинения, конечно.
— Исузу, — говорю я, позволяя себе восстановить нормальную громкость голоса и нормальный тембр.
Она все равно вздрагивает. Проливает еще несколько капель в механизм своих губных мышц.
— Я извиняюсь, — говорю я. — Я…
Спятил? Охренел?
— …Я был не в себе.
Исузу с сопением втягивает воздух. Она слушает. Ждет.
— Я тебя не понял, — говорю я. — Я думал, что ты плохая девочка. Но я знаю, ты старалась быть хорошей девочкой и мне очень стыдно, что я орал на тебя. Я извиняюсь. Честное пречестное слово.
Исузу устремляет взгляд на свои ботинки, но прежде чем она успевает это сделать, я ловлю тень улыбки. И на долю секунды у меня возникает ощущение что я контролирую ситуацию. Я чувствую себя так, словно из объекта психологического исследования превратился в исследователя. Но подавляю это чувство и иду дальше.
— Разве у твоей мамы никогда такого не случалось?
Исузу поднимает глаза.
— У нее не случалось, что она делала что-то не так, а потом кричала, что этого не делала?
И словно губернатор в последний момент объявляющий помилование приговоренному к смертной казни, Исузу закатывает двухцветные глаза, и я хочу обнять ее, поцеловать, поблагодарить и поклясться, что я никогда больше так не поступлю. Только намек на улыбку, выкаченные глазки — и вот я уже знаю, что ее Дражайшая Мамочка была такой же недотепой как я… по крайней мере, отчасти.