Я тыкаю его пальцем.
Я оттопыриваю мизинец и тыкаю его. Пузырик лопается. Я улыбаюсь. Цель достигнута, и я могу снова заниматься своим делом — доставкой бесценного груза в свою квартиру. Я чувствую себя куда менее зрелым, и от этого мне гораздо лучше.
И тут вдруг:
— Мама?
Слово еще висит в автомобиле, между нами, и не я произнес его. Когда я снова смотрю на Исузу, ее глаза все еще закрыты. Я забыл, что люди могут делать это — могут разговаривать во сне. Если все, кого вы знаете, спят тогда же, когда и вы, вы начинаете забывать, как выглядите со стороны, когда спите.
Это выглядит очень мило, и я жду еще слов, но больше не раздается ни одного. Вместо этого Исузу снова ворочается. Она борется с чем-то в своем сне. Ее брови сдвинуты, зубки оскалены. Ее губы начинают шевелиться, словно она пережевывает кое-что крошечное. Может быть, семечко. Или вишневую косточку. Кажется, никак не решит, выплюнуть ее или нет. Только ее горлышко продолжает усиленно работать, вверх-вниз, вверх-вниз, пока ей не удается выдавить что-то из уголка глаза. Вот когда я начинаю размышлять о своей маленькой военнопленной, ее маме и своей собственной истории. Вот когда я начинаю думать о том, что же такое мы должны проглотить, когда у нас действительно никакого другого выбора.
Исузу гадит.
Я осознаю это позже, чем следовало, но у меня есть оправдание. Вампирам нет необходимости справлять нужду, и я просто забыл. В дыре не было ничего, что могло бы освежить мою память — ни грязного ведра, ни каких-либо средств, с помощью которых грязь можно было уничтожить, ни запаха испражнений, въевшегося в грязные стены. Конечно, они жили в лесу, печально известном тем, что в нем справляли нужду все, кому не лень — от римских пап до медведей. Но нет. Мне не пришло в голову, что Исузу, возможно, тоже понадобится облегчиться — еще в автомобиле, по дороге к моей квартире. Она все еще спит, перемалывая что-то своими тупыми зубками, когда внезапно становится очевидно, что не все звуки, доносящиеся с ее стороны салона, можно назвать благозвучными.
— Господи Иисусе, детка, — шепчу я, опуская стекло со своей стороны. — Похоже, что-то залезло к тебе в задницу и сдохло.
Это папино выражение. Он любил так говорить — всякий раз, когда кто-нибудь пукал. Вернее, «газовал». Мой папа никогда не говорил «пукать». У него и для этого было свое название. «Кто дал газу?» — спросил бы он, потом последовал бы вопрос про труп в заднице. Или «Зажгите спичку», или «У меня глаза слезятся», или «Что ты кушал, мальчик?»