Но сейчас эта термодинамика обольщения лишь подливает масла в огонь родительских страхов.
Вот когда начинаешь чувствовать, что такое карма. Каково это — платить и расплачиваться. Я сбежал от жизни, когда не-умер, но сейчас… сейчас жизнь поймала меня и собирается отнять у меня единственное, что может — мое солнце, моего невинного свидетеля, которого слишком легко убить…
Я выпускаю из рук колбу и чувствую себя примерно так, как должна чувствовать амеба, которая только что пережила фазу деления. Это ощущение длится лишь миг, затем проходит. Прежде чем позаимствованное тепло рассеивается, я кладу ладонь на лоб Исузу и молюсь где-то в глубине души, чтобы этот внутренний гул продолжал звучать, не смолкал. Это будет означать, что температура у нее такая же, как у моего «Мистера Плазмы» — девяносто восемь и шесть по Фаренгейту. Это будет означать, что с ней все в порядке, что означает, что она, возможно, просто замерзла. Возможно, что-то пришло и ушло само собой.
Возможно, и беспокоиться не о чем. Возможно, буря миновала.
Но гул смолкает. Я чувствую отчетливое «ва-а-а-а!», едва моя кожа соприкасается с ее кожей.
Хорошо, хорошо, твержу я себе. Нет смысла паниковать. Ее лоб на пару градусов теплее, чем колба с плазмой. Этого следовало ожидать. Может быть, моя рука начала отдавать тепло, процесс дошел до этой точки и остановился, так что все будет нормально. Верно? Верно.
За исключением того, что это «вяк-вяк-вяк» продолжается, и я начинаю считать их, как секунды между вспышкой молнии и ударом грома: раз Миссисипи, два Миссисипи, три Миссисипи… при условии, что этот метод измерения столь же точен. Но…
По моим подсчетам, температура у Исузу около ста десяти градусов по Фаренгейту.[57] Я бледнею, хотя бледнеть мне некуда.
— Марти, — подает голосок Исузу. Сейчас услышать этот голосок труднее, чем обычно — сквозь шипение чужой крови у меня в голове. — Марти? — повторяет она. — Что-то не так?
Насколько я помню, выше ста четырех по Фаренгейту у меня температура не поднималась. Это случилось, когда мне было шесть лет. Мама окунула меня в ванну, которую наполнила холодной водой с кубиками льда, которые принесла из аптеки. Я плакал от холода, а она плакала из-за того, что вынуждает меня вынести такие муки. В то время я понятия не имел, насколько это серьезная вещь — лихорадка, и понятия не имел о том, что дети, такие как я, умирают. Все, что я знал — это что я заболел, и мама, похоже, наказывает меня за это.