Русские самолеты, хотя и появились, вреда Кеслингеру тоже не нанесли. Пятерка неуклюжих ТБ-3 прошла над лесом в нескольких километрах правее дороги, и их тут же сожгли налетевшие «фокке-вульфы». Когда бомбардировщики, пылая и разваливаясь, падали на деревья, водитель Кеслингера, совсем молодой доброволец из Хаммельна по имени Йозеф, победно вскрикивал, после чего каждый раз извинялся:
— Простите, штурмбаннфюрер…
Кеслингер добродушно похлопал его по плечу и угостил сигаретой. Йозеф чрезвычайно гордился, что его имя совпадало с именем самого доктора Геббельса. Даже в кабине, на приборной доске, имелся вырезанный из журнала и заботливо прикрытый кусочком плексигласа портретик министра пропаганды. Штурмбаннфюрер некстати вспомнил увиденную во взятом Минске русскую карикатуру: Геббельс в виде злобной обезьянки. Очень похоже, подумал тогда Кеслингер, а сейчас представил, что случилось бы, попадись эта карикатура Йозефу.
Пообедав — Дитрих, как всегда, оказался непревзойденным поваром штурмбаннфюрер выпил-таки рюмочку своего гренобльского коньяку и подумал, а почему бы не пригласить русского на импровизированный концерт. Не для солдат же играть… Даже Дитрих гораздо более подходил в качестве адъютанта, нежели благодарного слушателя.
Поэтому штурмбаннфюрер распорядился привести пленного. Генерал выглядел отдохнувшим, на ногах его появились сапоги. Правда, немецкие — его собственные найти оказалось невозможно.
— Присаживайтесь, Силантьев, — предложил Кеслингер. — Как вам обед?
— Благодарю, очень вкусно.
— Готовил мой адъютант, шарфюрер Дитрих.
Ограниченный, но верный человек. Любите музыку, генерал?
— Люблю.
— Не возражаете, если я немного поиграю?
Мне нужен слушатель.
— Разумеется. Хотя согласно глупым заблуждениям, русским свойственны только гармошка и балалайка, — улыбнулся генерал. Улыбка сделала его лицо еще более молодым, и Кеслингер в очередной раз усомнился, тот ли он, за кого себя выдает.
— Шопен? Бетховен? — осведомился Кеслингер.
— Лист, если можно, — попросил Силантьев. Штурмбаннфюрер хмыкнул и заиграл.
Генерал слушал вдумчиво, как человек, понимающий и любящий классику. У Кеслингера уже давно не было слушателей вообще, а Силантьев явно оказался не самым плохим… Когда штурмбаннфюрер взял последний аккорд, генерал неожиданно сказал:
— Вы позволите мне?
— Что? — не понял Кеслингер. — А-а… Вы умеете? Извольте.
Генерал сел на табурет, вздохнул, зажмурил глаза и заиграл. Он играл Грига, «Песню Сольвейг», в переложении для фортепиано. Кеслингер считал себя очень хорошим пианистом и слышал добрый десяток еще лучших, но это… Слов для описания игры Силантьева у штурмбаннфюрера просто не было. Сказать, что он играл, как бог — значило промолчать. Старый разбитый инструмент, практически не настроенный, рождал кристально чистую мелодию, сам Григ упал бы на колени, случись ему услышать это.
