И всё же лэрду было нелегко с нею согласиться, в основе его сомнений лежали известные ему баллады и саги о Конане, слагаемые бродячими менестрелями уже сейчас, при жизни киммерийца.
Такие певцы и сказители всегда были душой и голосом Хайбории, и голос этот вещал прямо противоположное тому, в чем Дэйна старалась убелить Ринальда: из них рыцарь знал, что Конан отчаянно смел, справедлив и благороден, причем двух мнений по этому поводу не было от Гандерланда до Шема!
Конечно, Ринальд понимая, что в каждой легенде — на то она и легенда! — немало преувеличений и вымысла, однако дух и суть сказаний обыкновенно не лгут: трус и ничтожество никогда не станет превозноситься бардам ко в Доблесть и мужество, напротив, непременно займут подобающее место в их сагах.
Получалось, что все усилия Дэйны разбивались, точно волны о скалу, об упрямую святую веру Ринальда в правоту каких-то песенок, имеющих хождение в простонародье. Это не укладывалось у нее в голове; женщина чего только ни делала, чтобы склонить его на свою сторону, и всё напрасно.
Ринальд показал ей свои драгоценные книги, в которых с такою любовью и величайшим тщанием записывал собранные им сказание в том числе и те, которые имел дерзость сам переложить на стихотворным размер…
И вот тут-то Дэйна почувствовала, что наконец нащупала его слабое место. Она была не настолько глупа и примитивна, чтобы полагать, будто к сердцу мужчины есть только два пути: через желудок и орган, расположенный несколько ниже.
Конечно, Ринальд был изрядным гурманом что за столом, что в постели; он, вообще, обладал утонченной натурой, хотя и провел большую часть жизни в условиях суровых и не созданных для утех, когда приходилось довольствоваться крайне малым, — но, на самом деле, аскетизм был чужд его природе.
Лэрд знал толк в изысканных наслаждениях плоти, кое-чему Дэйне самой пришлось у него поучиться. Можно при отсутствии выбора спать на голой земле и радоваться корке хлеба с несвежей водой, но если возможности позволяют, к чему себя истязать?
Ринальд придирчиво относился ко всему, что его окружало, предпочитая кричащей безвкусной роскоши — гармонию, животной отрасти — долгие нежные ласки и любовные игры. Он никогда не позволял себе достичь полного удовлетворения, прежде не подумав о своей женщине, и даже — предел всему! — не отваливался от нее затем, как сытый боров, а продолжал, благодарно и восхищенно, ласкать ее, словно бережно помогая спускаться вниз с сияющих вершин.
