— Отшалились… Эвон, трое саней шкур…
— Ну, вы и круты-ы… — покрутил головой хозяин постоялого двора.
Отдохнув сутки на постоялом дворе, выехали на укатанный Новгород-Северский тракт, который вскоре свернул на лед Десны, и дальнейшее путешествие было спокойным. Серик пристрастился спать, под скрип полозьев. Его угнетало лишь одно; Анастасия была молчалива, и будто избегала его. Но потом подумал, что отче настоятель и не в такую тоску может вогнать своими речами.
Сани не телеги, а тройки не пары; иногда проходили и по два перегона, так что, Киев завиднелся раньше сроку.
Поднимаясь средь бела дня со льда к воротам, обнаружили, что ворота заперты, а над стеной торчат шлемы стражи.
Горчак проворчал:
— Накаркал… Не иначе, лазутчики донесли, что идет кто-то… Скорее всего печенеги.
С надвратной башни грозно вопросили:
— Што за люди?
Горчак толкнул локтем Серика:
— Разговаривай ты… Мне все еще приходится таиться от Рюриковых дружинников…
Серик задрал голову, крикнул:
— Люди купца Реута!
— Ба-а… Серик?.. С каких это пор ты человеком Реута стал?
— Да только на пару месяцев. Я купеческую дочку в пустынь сопровождал, а то Реутовы стражники все в Сурож ушли, и там зазимовали. Нам ворота-то откроют? Или оставите на растерзание печенегам?
— Откуда про печенегов знаете? — удивился воин. — Они еще далеко. Вече у нас. Народ как узнал про приближение печенегов — сразу в набат ударили. Все ж знают уже, что Рюрик латинскую веру принял. Вот и думают: печенеги снаружи полезут, а он им изнутри помогать будет.
— А почему мы набат не слышали?
— Да давно уж ударили. С полудня шумят на торжище. Многие хотят побить Рюрикову дружину, да и самого его… — стражник отклонился от бойницы, заорал кому-то: — Ворота откройте! Подмога пришла. Там, на торжище, Серик, Батутов брат, не помешает…
Пока ехали до Реутова двора, Серик с Горчаком надели кольчуги, шлемы. Пока обоз втягивался во двор, успели и коней оседлать. Вскочили в седла. И тут к Серику подбежала Анастасия, ухватилась за стремя, запрокинула прекрасное, разрумянившееся от мороза и волнения лицо, выкрикнула:
— Любый мой! Я ждать тебя буду — сколько батя позволит! Добейся чести! — и, выпустив стремя, убежала в ворота, вслед за последними санями.
Серик, ошеломленный, стоял на месте, а Горчак уже мчался по пустынной улице. Наконец пришел в себя и полетел, как по воздуху — душа пела, будто стрела в полете.
При въезде на торжище, Горчак опустил на лицо личину. Серик опускать личину не стал. Кто-то, при виде Серика, весело заорал:
