— А где он похоронен?
— В Донском монастыре, где крематорий. Там в стене были захоронены урны маминых родителей. И вот когда отец вернулся из ссылки, родители, предвидя свой конец, купили гранитную стелу неправильной формы, установили ее там же, на территории монастыря, и перенесли туда прах бабушки и дедушки. Цветник сделали, фотографии, надписи и еще место оставили. И когда отец умер, его прах там тоже захоронили и надпись выбили, а когда мама скончалась, я сама ее урну там захоронила. Выбрала ее самую лучшую фотографию, ведь она очень красивая была, и рядом с папиной поместила. А себе место я рядом с бабушкой оставила и племяннице наказала, как все сделать…
— А как мама умирала и что говорила?
— Вы знаете, ведь она такая поджарая, суховатая была. В восемьдесят шесть лет сама по магазинам ходила, сама себя обслуживала. И память у нее была лучше моей — никакого склероза. На улице ее сбила машина, и у нее оказалась сломана шейка бедра. В таком-то возрасте. Но она была сильной воли человеком и через полтора месяца уже ходила на костылях. Я ее привезла домой. Но неожиданно у нее нарушилось кровообращение, и ее руки и ноги стали сильно отекать. А потом какие-то галлюцинации начались. И когда ей стало совсем плохо, я перевезла ее в больницу, где она умерла у меня на руках. Придя в сознание на мгновение перед концом, она сказала всего одну фразу: «Какой кошмар…» И все.
От Надежды Николаевны я уезжал с полным «дипломатом» фотографий ее отца, мамы, Сталина, членов его семьи. Сел в машину, завел двигатель, но потом повернул замок зажигания и заглушил мотор. «Какой кошмар!» Слова ее матери, сказанные перед смертью, можно было поставить эпиграфом к огромным кирпичам псевдосочинений о Сталине, расставленным на полках книжных магазинов. Ведь в этом беззастенчивом и наглом глумлении над своей историей нет ни слова жизни и ни слова правды. Самолюбование бездарных и тщеславных графоманов, генетически обделенных нравственным сознанием! Нет внутри их Царствия Божия, потому и пинают мертвых и беззащитных. Да пропади они пропадом! И именно тогда я окончательно утвердился в мысли, что во что бы то ни стало надо сделать нормальную, человеческую, а не дьявольскую книжку о Сталине и Власике.
