— Зачем?
— Вот и я спрашивал — "зачем?" Отвечали: " А мы почём знаем! Нынче все так пишут!" Верно, все так писали, — указание же шло от полуграмотных партийных работников! — и я так писал. Понял главное: мой почерк — моё спасение, моя грамота — моя жизнь. Грамота и почерк делали меня более высоким в своих собственных глазах. Но высокое начальство плохо разбиралось в моём юкагирском или якутском языках, и я мал-по-малу, стал приобщаться к русскому.
Семён неожиданно расхохотался, вспомнив что-то весёлое.
— Что ты ржёшь, мой конь ретивый?
— Осёл приветливо спросил, — подхватил шутку Семён, — недавно в бумагах матери обнаружил акт о гибели больного взрослого оленя и одиннадцати истощённых телят, написанный мною по-русски — читать смешно! Общее количество поначалу указано цифрой «12», а потом та же цифра повторена прописью, но уже по схеме якутского языка "десять два"…А ведь бюрократизм, Максим, хорошая штука! Когда-нибудь, — мечтательно произнёс Курилов, — я напишу оду бюрократизму. Тому самому, который мы с тобой, Максимушка сейчас освистали.
— Ну, Сэмэн, за твоей мыслью не угонишься! Парадоксально!
— Ни каких парадоксов! Бюрократизм научил меня усидчивости, возне с тысячами бумажек, а это так необходимо, когда пишешь крупную историческую вещь! Считай, Максим, от эти бюрократических бумажек и берёт начало моя писательская работа. Бюрократия плюс почерк.
— У всех писателей — почерк барахлянский, — сказал Кучаев, — лично я пишу так, что через пару дней сам себя разобрать не могу.
И в мыслях не держал Кучаев, что через много, много лет он очутится в Израиле и, разбирая письма Семёна Курилова, написанные от руки юкагирским писателем, — да и свои каракули тоже! — перенесёт их на компьютер, стерилизующий все почерки.
— И у меня таким же становится. Но в молодые годы почерк у меня был мировой. Каллиграфический! И мой уникальный почерк требовал: стань писателем! Стань писателем! Стань!
Шутит или на полном серьёзе говорит Курилов — ничего нельзя прочесть на его беспристрастном лице.
— По снежной целине, — этот нестандартный белый лист ни в какую пишмашинку не вставишь! — я выводил буковка к буковке целые возвания. Лозунги писал разные.
— Широкой плакатной кистью?
— Тальником по снегу писал!..
Светилась настольная лампа на редакторском столе, освещая допитые коньячные бутылки, пепельницу, доверху наполненную серебристым пеплом и окурками, ломти хлеба и оленьей колбасы билибинского изготовления… За окном завывал ветер, напоминая Максиму, что за окном не просто мороз, а арктический мороз!..Постанывала лестница, ведущая на второй этаж, вдали выли собаки и по небу блуждала желтоватая луна.
