- Вы... наверно, богатая? - спросил ее Колька. - Что против революции выступаете?
Старушка усмехнулась запавшим ртом, глаза ее наполнились слезами. Она махнула черной и корявой, как ветка акации, рукой:
- Та какие мы там, сынки, богатые... Голь мы! Перекатная... Гаврила мой, младший сын, в Ростове работал, а теперь вот, после германского хронта, когда голод придавил, в свой хутор с семьей вернулся... Я за то, шоб тихо в мире було, шоб мою семью не изничтожили. Расказаченные мы. Раньше, при мужике моем, мы в казаках ходили, быков, хозяйство имели, а теперь, окромя хаты-завалюхи, ничего. Конь, правда, строевой еще у сына есть, это для стражений. К людям мы работать нанимаемся Как босяки какие-нибудь, иногородние.
- А отчего ж так случилось? - спросил Колька, догадавшись, кто им встретился: "Да это же мать Гаврилы Охримовича, баба Дуня". Чтобы окончательно удостовериться, спросил:
- Почему у вас землю отобрали, за что?
- Та из-за Охрима моего, мужа, будь он неладен!.. "Точно!.. Баба Дуня, она это!"
- Прости мою душу грешную, шо о покойнике так приходится говорить, перекрестилась старушка и продолжала, заглядывая Кольке и Сашке в лица: Сердобольным он у меня был, жалостливым очень... Хороший человек. Их, понимаете, сынки, - наших казаков с хутора - усмирять ткачей бросили. В девятьсот пятом это. Они бунтовать собрались, а мой болящий-то, Охрим, начал у казаков нагайки выхватывать, не давать бить безоружных. Ну, а наши ж хуторские - скаженные! - на него. От тогда-то он и сашку выхватил, вместе с ткачами на казаков бросился. Те - с булыжниками, а он - с сашкой.
- Ну и правильно поступил ваш Охрим! - брякнул Сашка. Он еще не догадывался, кто им встретился. - Значит, он действительно у вас был человеком хорошим, если на защиту пролетариата стал.
- Так-то оно так, коне-ешно, - печально согласилась с ним баба Дуня. Бить беззащитных, голодных - кто ж на такое сможет смотреть спокойно... Зверь кроме, не человек... Только нужно и о своей семье думать, о своих детях. А их у меня четверо было, сынов-то: Тарас, Степан, Остап, Гаврила... А тут еще земли лишили. Охрима в Сибирь сослали, на каторгу. Пришлось моим сынам идти в работники... Протопал Охрим дорогу своим детям в Сибирь. Два сына старших потом за бунт там сгинули, они уже здесь, в хуторе, на богатеев руку подняли. Два младших в город ушли пролетарьятом, Гаврила вот только с семьей вернулся. А какие работники росли! Дубки! Выкорчевали мою семью, разлетелись мои дети по белу свету, разорено наше гнездо... Вот так, сынки!.. А теперь вот за младшего сына боюсь, за Гаврилу... Да и как не бояться, когда в девятьсот пятом красным в хуторе один Охрим был, а теперь, считай, полхутора. Сколько ж это сирот будет?
