— Здравствуй, Серёжа, — сказала Клава.
— Здравствуй! — ответил я бодро.
В школе мы с ней не здоровались.
— Вы сидите в душной комнате, когда на дворе такая погода! Пошли гулять.
На этот раз прогулка выглядела так: я с Клавой шёл рядом, и дистанции между нами не было никакой; Лаврик отстал от нас метров на пятнадцать.
— Я хотела попросить у тебя прощения, Серёжа… — сказала Клава.
— За что?
— За всё. Я была очень дрянной девчонкой.
— Не надо, Клава. Я тоже был не сахар.
— Мне очень важно, чтобы ты простил меня. И не вспоминал обо мне плохо… — Она помолчала, а потом произнесла неуверенно — Понимаешь…
И снова умолкла.
— Что?
— Это трудно объяснить… У нас всё не так получилось. Мы оба не виноваты.
— В чём?
— Я хочу, чтобы ты понял… Ведь могло быть иначе… Ну, в общем… Ты всё время дарил мне… себя… а Лаврик… он…
— Что Лаврик?
— Подарил мне… меня. Понимаешь?
— Понимаю.
— Вот и хорошо, — обрадовалась Клава. — Ты простил меня, правда?
— Мне нечего тебя прощать. Ты же ни в чём не виновата.
— А Лаврик говорит, что очень.
— Много он понимает. А теперь иди к нему.
— Ты не хочешь с нами погулять немного?
— В другой раз, Клава.
— Но ты меня простил?
— За что? Так ведь можно до бесконечности!
Клава сказала тихо-тихо, не для того, кто шёл сзади, а для меня:
— За ангину, Серёжка. Я её никогда не забуду. Имей в виду.
— Иди к Лаврику.
— До свиданья, — сказала Клава, повернулась и пошла к своему Лаврику.
Лаврик остановился и ждал её. Клава притронулась пальцами к рукаву его куртки, но он сделал неуловимое движение, означавшее «не надо», и эта девчонка, чью железобетонную уверенность в себе я узнал ещё в детском саду, послушно пошла с Лавриком по переулку, соблюдая установленную им дистанцию в один метр. Они скрылись за поворотом и, вероятно, там Лаврик разрешил Клаве взять его под руку. Спорю на что угодно — всё было именно так.
Вот я и выдержал проверку. Да ещё какую.
— «Не бывает любви несчастной…» — сказал я заколоченным на зиму воротам горсада… — «Не бывает любви несчастной…» — я знал эту лазейку в заборе, но не мог вспомнить следующую строчку стихотворения.
— «Не бывает любви несчастной…» Вот склероз! — сказал я вслух.
Трещина вокруг знакомого выступа была такой же, как всегда. Я осторожно, одной ногой попробовал — как он, держится? Держится! Встал на него обеими ногами. Всё в порядке. А если подпрыгнуть? Осторожненько…
Не надо было этого делать.
Я просидела возле Серёжкиной кровати трое суток. Когда он впервые открыл глаза после операции, доктор Корнильев сказал мне очень банальную фразу:
