Гучков сказал, что он приехал от имени Временного комитета Государственной Думы, чтобы дать нужные советы, как вывести страну из тяжёлого положения; Петербург уже всецело в руках движения, попытки фронта не приведут ни к чему, и всякая воинская часть перейдёт на сторону движения, как только подышет петербургским воздухом.
Рузский поддержал, сказав, что совершенно согласен с А. И. и никаких запасных частей послать в Петроград не мог бы.
«Поэтому, – продолжал Гучков, – всякая борьба Для вас бесполезна. Совет наш заключается в том, что вы должны отречься от престола».
Рассказав, как представители царскосельских воинских частей пришли в Думу и всецело присоединились к новой власти, Гучков продолжал: «Я знаю, ваше величество, что я вам предлагаю решение громадной важности, и я не жду, чтобы вы приняли его тотчас. Если вы хотите несколько обдумать этот шаг, я готов уйти из вагона и подождать, пока вы примете решение, но, во всяком случае, всё это должно совершиться сегодня вечером».
Царь, выслушав всё очень спокойно, ответил: «Я этот вопрос уже обдумал и решил отречься».
Гучков сказал, что царю, конечно, придётся расстаться с сыном, потому что «никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довёл страну до настоящего положения».
На это царь сказал, что он не может расстаться с сыном и передаёт престол своему брату Михаилу Александровичу.
Гучков, предупредив, что он остаётся в Пскове час или полтора, просил сейчас же составить акт об отречении, так как завтра он должен быть в Петербурге с актом в руках. Текст был накануне набросан Шульгиным, некоторые поправки внесены Гучковым. Этот текст, не навязывая его дословно, в качестве матерьяла, передали царю: царь взял его и вышел.
Гучков, которому все предшествовавшие события не были известны, поразился тем, что отречение далось так легко. Сцена произвела на него тяжёлое впечатление своей обыденностью, и ему пришло в голову, что он имеет дело с человеком ненормальным, с пониженной сознательностью и чувствительностью. Царь, по впечатлению Гучкова, был совершенно лишён трагического понимания события: при самом железном самообладании можно было не выдержать, но голос у царя как будто дрогнул только когда он говорил о разлуке с сыном.
В вагоне ждали час или полтора. Рузский, как и начальник его штаба генерал Данилов, были, по-видимому, сторонниками отречения; с Нарышкиным разговоров не было, больной Фредерикс едва ли отдавал себе отчёт в происходящем и был взволнован известием, что его дом сожжён, беспокоясь о больной жене; к собеседникам присоединился Воейков, который также беспокоился о семье и о своей жене (дочери Фредерикса).
