Законник был к иронии чувствительным и только печально улыбнулся, зато милиционер, тип более грубый, сказал определенно:
– На чурку бы. И в пятаки порубить.
Вертолет заложил круг над Мустагом и, приседая на хвост, стал плавно опускаться вблизи сверкающего на солнце креста. На земле оживились – должно быть, пришло какое-то сообщение с борта, снова сбились в кучку, а Шутов опять растянулся на матраце и, глядя в небо, подумал, что отныне он и руки не подаст вчерашнему приятелю и шефу. И сейчас лучше всего встать, спуститься пешим вниз, поскольку подъемник не включен, и уйти, навсегда...
Он встал, но и шагу не успел ступить, как к нему подлетел милиционер.
– Возле креста обнаружили одежду Балащука, – как-то подозрительно сообщил он. – Вплоть до часов и трусов...
– Ну, должно быть, и им мешает одежда, – злопыхательски предположил Шутов.
– Кому – им?
– Педрилам!
– Как вы объясните, что там нет одежды Алана?
Это уже напоминало допрос, но писатель лишь усмехнулся:
– У них только девочек раздевают...
– И самих нигде не нашли!
– Забились куда-нито в норку. Или... расщелину!
Милиционер стал мрачен:
– На Кургане сейчас плюс четыре и ветер. Кругом снежные линзы.
– Любовь греет...
– Хватит болтать! – прикрикнул он. – Что здесь произошло?
– Не советую на меня орать! – взъярился Шутов, ощущая одновременно некий предательский сбой в душе. – Прилетели искать – ищите! Вы за это бабки получаете!
Ответить он не успел, ибо законник поманил к себе, и они в тот же час торопливо удалились за стартовую площадку.
И в следующую минуту сбой обратился в обвал, потому что из-под площадки двое в униформе извлекли живого и только всклоченного, заспанного и насквозь продрогшего Алана.
Бард ничего не понимал, трясся от холода, щурился и тупо взирал на незнакомый и сильно озабоченный народ...
Софья Ивановна всегда спала чутко и недолго, а тут, с появлением внука, вдруг как-то враз избавилась от многолетнего томительного и тревожного ожидания, так знакомого шахтерским женам, и вот уже неделю не могла проснуться даже от хлопка входной двери и скрипа половиц.
И впервые не услышала заветного стука в окно. Проснулась от того, что Родя за руку ее трясет и шепчет тревожно:
– Бабушка! Там кто-то стучит! В окошко!
Она голову приподняла – тихо и темно, лишь глаза внука светятся.
Родион оказался парнем беспокойным, даже нервным – должно быть, переживал разлуку с родителями и привычным образом жизни. Он все еще избегал прямого солнечного света и если выходил на улицу, то рано утром и поздно вечером, но и даже тогда старался сесть где-нибудь в тени. И напротив, ночью оживал, выбирался из дома и подолгу, прижимаясь к заборам, бродил по улицам поселка, все еще сторонясь людей, – привыкал к новой обстановке. А чаще уходил в пристройку, где Коля сделал себе мастерскую и где от него остался верстак, всякие инструменты, доски, полуразобранные велосипеды, мотоциклы и еще множество всякой всячины, которая так притягивала детей. Когда Ульянка гостила, это была у нее игровая комната: можно было строить домики, убежища, космические корабли, самолеты и пароходы.
