– Мне по нраву серебро. От него белый свет исходит...
– А ты возьми да примерь, – купец пододвинул тряпицу.
– На что мне лицо прятать, – усмехнулся Опрята. – Чай, в хоромах своих сижу, и не девица.
– Ты руками пощупай да скажи, из чего личина?
– Да я и так зрю – красной меди. Может, толику серебра добавлено в узорочье...
Купец безделицу взял и подал ушкуйнику:
– Какова медь?
Опрята чувства свои сдержал, но прикинул – увесистая, и работы тонкой: кажется, просвечивается, да не вязанная из проволоки, не тканая – из жести чеканена, по краям, ровно песком, посыпана золотой сканью. И выражение на личине забавное, радостное...
– Червонного золота личина-то, боярин, – с удовольствием вымолвил Анисий и поспешил отнять. – Слыхал?
– Ну, слыхал...
– Персы за всякую вещицу, из него сотворенную, дают пять весов свычного, желтого. А серебра отваливают безмерно.
Подивить чем-либо или, тем паче, вызвать алчность у Опряты было трудно: душа ушкуйника, искушенная путями, опасностью и всегдашней близостью смерти, становилась, как и его намозоленная ладонь, твердой и тягучей, словно роговая кость.
– И где же оно водится, червонное? – без любопытства спросил он. – Уж не на Томи ли реке?
Баловень личину завязал, подальше за пазуху убрал и локтем еще прижал, дабы чуять, что на месте.
– Оно там под ногами валяется, ровно щепки у нас.
– Слыхал я всяческие байки про края золотые... Да ни одной не верю.
– А это видал? – похлопал по своему боку. – Оттуда, из стороны Тартар, сия вещица ко мне в руки попала. И засапожник, коим ты, боярин, ныне владеешь.
Должно быть, купец ждал, что воевода возликует, однако тот, повидавший на своем, хоть и не длинном, веку засапожников немало, в том числе и ребрами своими, располосованными в схватке, вымолвил сдержанно:
– Благодарствую, Анисий, за столь щедрый дар... Неужто за Рапеями ходят в золотых личинах?
– Там в золотых сапогах ходят!
– Сказывают, и в валяных студено. – засмеялся Опрята.
– Живет там один чудный народец в горах, – продолжал однако же без всякого разочарования Анисий. – Дикий, безмудрый, идолам поганым молится и обитает по пещерам зверинным образом. Оттого в шерсти весь, ровно медведи, одежд летом вовсе не носят. Зимой же в шкуры наряжаются. Кто мужского, кто женского полу, не узреть, и только лица чистые, но черные. Ему, народцу сему, одна душа на всех дадена, а может, и вовсе забыты они богом. И посему у них в глазах бельма, свету не видят и прозываются чудь белоглазая. Промышляет сия чудь ловом да скот держит, земли мало пашет...
