– Это ты… ухал филином?
– Да.
– Прямо как… когда мы жили… в горах!
Голос его был всего лишь придушенным шепотом. Снова Эфраим подумал, что опоздал, что теперь уже ничего нельзя поделать, отец умрет. Он схватил его руку, испугался, какая она горячая и невесомая, и вспомнил, как когда-то, еще при Лиз, когда он слег с лихорадкой, Бьенвеню не отходил от него и часто брал его руку в свою.
– Вот что тебе надо… сделать… Маленький Жан…
– Я вас слушаю.
– Предложи Элиане выйти за тебя замуж. Не сегодня… через некоторое время…
– Хорошо.
– Я уже ей говорил… про тебя… как-то вечером… а она рассердилась.
– Я так и сделаю, обещаю.
Бьенвеню дышал с трудом, толчками, каждый вздох давался после нескольких попыток, словно струйка воздуха с трудом прокладывала себе путь к легким, но усилия страдальца ей помочь сводили на нет ее благодатное действие. Иногда эти содрогания сменялись внезапной неподвижностью, которая длилась, казалось, бесконечно, и это было страшнее всего.
– Ты здесь, Маленький Жан?
– Да.
– Ты вспоминаешь… горы?
– Конечно.
– Почему они… так далеко?
– Нет, они здесь, рядом. Мы ведь в Коль-де-Варез!
– Не эти горы… Другие… Где… эти…
– Кто?
– Слоны…
Последнее слово Эфраим, скорее, угадал, чем расслышал. Слоны! Значит, в агонии бедняге привиделись слоны, которых он никогда в жизни не видел. И, наверное, он с сожалением вспоминал июльский вечер, когда ребенок рассказал ему о переходе Ганнибала через Альпы. Эфраим наклонился к нему и спросил:
– Хотите, я отвезу вас туда, в другие горы?
– Разве они не слишком далеко… уже?
– Нет, не слишком. Они прямо перед вами.
– Тогда скорее… Не будем терять больше ни дня.
Думаю, Эфраиму не захотелось вспоминать курс античной истории. Но память постепенно наполнилась образами того, давнего лета. Теми же словами, с теми же подлинными и правдоподобными подробностями он рассказал, как раньше, о путешествии могучих животных, пришедших из Африки, о восхождении к перевалу изнуренных колонн, о безумии слонов на леднике, о последнем привале на убийственном северном ветру перед спуском в Италию…
То была последняя ночь старика Жардра в доме. Иногда Эфраим умолкал. Легкий вздох или дрожь пальца на простыне свидетельствовали, что его слушают, что рассказ надо продолжать, не беспокоиться, не останавливаться, не прерываться прежде того часа, когда прерваться придется.
И он продолжал, он говорил, позволял словам литься из уст, словно совершал приношение. Внезапно – речь в эту минуту шла о стадах, ринувшихся в разрыв туманной завесы, – Бьенвеню приподнялся в кровати и приоткрыл глаза. Его непроницаемое лицо исказила судорога.
