– Вы ничего не говорите… Настолько плохо?
– Наоборот…
– Как-то вы без энтузиазма…
– Как раз с энтузиазмом, уверяю вас!
Он первым заметил, что его голос стал выше, немного задрожал от неуверенности, от трещины в монолите его воли, куда в любое мгновение могло проникнуть желание, боль, стыд за себя, весь лохматый комок чувств, который он обязан был от себя отпихивать, чтобы не потерять лицо.
– Вы очень грустный, – сказала Элиана. – Все ломаю голову, почему? Понимаю, вы скрываете причины своего горя от отца. Но мне вы могли бы все рассказать.
Его удивила почти плаксивая сладость ее голоса, заранее мешавшая ответить на просьбу отказом. Но он соблюдал траур безмолвно, никому не рассказывал про Телонию, и не из стыдливости, а из простой осмотрительности. Он не отказывался от мысли о мести, поэтому должен был хранить тайну.
– Я не так легко открываю душу, – молвил он, щуря глаза, как часто делал Бьенвеню, находясь в замешательстве. – К тому же, в данном случае это было бы бесполезно.
– Почему же?
– Потому что вы сами обо всем догадались.
– О чем догадалась?
– Что я уже не ребенок.
– О, вы считаете меня догадливее, чем я есть на самом деле.
Он отбил мяч на чужую половину площадки, чтобы выпутаться из затруднения, но с удивлением увидел, что мяч снова у него. Пришел черед проницательной Элианы отступить. Она поспешно пересекла комнату и снова принялась втыкать булавки в атлас платья, еще больше собирая складки на и без того тонкой талии. Он молча наблюдал издали за этим ее занятием, не зная, уйти или остаться. Нерешительность влечет неподвижность.
– Можете мне помочь? Или вы только на то и годны, чтобы переводить с латыни?
Не имея привычки поддаваться на провокации, он большими шагами пересек комнату, встал перед Элианой и с улыбкой осведомился, какой услуги она ожидает от семинариста, исключенного за серьезное нарушение дисциплины.
– Это зеркало для меня слишком высоко. Попробуйте снять его со стены и подержать передо мной.
– Вот так?
– Нет, пониже, пожалуйста! Вы такой высокий! Вот так, отлично!
С не подлежащей никакому оправданию жестокостью, за которую она сама потом просила прощения, Элиана без малейших угрызений совести превратила несчастного в своего пажа, не дав ему даже времени высушить кудри и снять пальто, хотя с него стекала на пол талая вода. Держа в вытянутых руках овальное зеркало, он волей-неволей стал участником всех этапов примерки, дополняя видимое воображаемым. Время от времени ему предназначалась легкая улыбка или гримаса в зеркале, сопровождаемая волнами духов, не таких сильных, как у Телонии, зато более коварных.
