Знаменский шагнул в сторону, давая понять, что уступает женщине стул. Конвоир усадил ее.
— Это товарищ следователь.
— Здравствуйте, Варвара Дмитриевна. Никак не ожидал, что вы приедете. Вас кто-нибудь проводил?
— Одна.
— Как же вы добрались? Как нашли?!
— Ничего. Свет не без добрых людей.
Ловя звук, она приподняла лицо, и Знаменский опустился на табуретку, чтобы не витать могущественным духом где-то сверху.
— Наш участковый пришел ко мне, говорит, Петя объявился… в тюрьме. Другой раз пришел — карточку спрашивает, где он мальчиком… Так нехорошо стало на сердце… поехала, — нащупав за пазухой, она вынула фотографию, разгладила на столе. — Который стоит. В белой рубашечке.
Знаменский машинально посмотрел.
— Что он сделал? Сказать можно?
— Задержан без документов. Много лет не работал, бродяжничал.
— Как же это, господи!.. Почему к матери не пришел?! Голодный, холодный… господи!
Ужасно, что она приехала. К чужому сыну. К сукину сыну!
— Да неуж за это судят?
— Варвара Дмитриевна, — с трудом выдавил он, — если человек не работает и не побирается, чем он живет?
Старуха несогласно помолчала.
— Мне с Петей свидеться дадите? За тем ехала. И вот — яблочков ему везла, курских.
— Свидание — пожалуйста. Только Федотовых на свете много. Вряд ли ваш.
— Что вы! Участковый же два раза приходил. Твой, говорит, Петька в Москве.
Бедная женщина. Как она перенесет? Но выбора нет…
Коротким емким взглядом охватил бомж ее, деревенскую кошелку и оцепенело застыл.
— Что ж вы, Федотов, не подойдете к матери?
Тот дернулся, как от тычка в шею. Федотова поднялась навстречу, замирая от горя и радости.
— Петенька… — пошарив в воздухе рукой, тронула его грудь.
Бродяга поспешно улыбнулся, шепнул:
— Мама.
Руки матери медленно скользили, поднимались. Когда пальцы коснулись щек, лицо его исказилось брезгливостью, и в тот же момент он ощутил, что выдал себя и следователю, и ее «видящим» рукам.
— А где же Петя?..
— Варвара Дмитриевна, я потом объясню. Вас проводят… подождите, пожалуйста.
Ну, сволота, ты мне заплатишь!
— Здесь для вас яблочки. Курские! А это вы в возрасте пятнадцати лет, в белой рубашечке.
Бродяга сокрушался:
— Ах, воспользоваться страданиями чужой матери… Я не понимал возможных последствий. Ах, больше — клянусь вам! — ни слова лжи…
Допрос продолжался. Последний допрос тет-а-тет (что выяснилось позднее).
Передавая Томину суть происшествия, Знаменский все еще клокотал.
— Теперь он — Марк Лепко, проворовавшийся кассир!
— Много взял?
