В комментарии к этой телефонограмме, составленном позднейшими издателями текстов вождя, сообщается, что, как тогда же было выяснено, частные издательства работали на основании декрета от 12 декабря 1921 г.; надзор за ними осуществлял политотдел при Госиздате. Аналогичные политотделы были созданы и на местах; издательства были обязаны предоставлять рукописи в политотдел на просмотр. Типографии не имели права выпустить книгу, «если рукопись не была разрешена политотделом».
[98] Эти разъяснения, по-видимому, удовлетворили Ильича.
Постепенно, разумеется, с частными издательствами, так же как и с возможностью издания автором своей книги за собственный счет, было покончено. Прекращена была и частная торговля книгами, а государственные книжные магазины (включая букинистические) не имели права покупать у населения и продавать запрещенные книги. Дело кончилось тем, что контроль за книгой и чтением приобрел всепроникающий характер.
В цитировавшемся уже нами Декрете СНК о печати от 27 октября (9 ноября) 1917 г. содержалось обещание: «Как только новый порядок упрочится, — всякие административные воздействия на печать будут прекращены, для нее будет установлена полная свобода в пределах ответственности перед судом, согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону».[99] Это обещание — а дано оно было Лениным, подписавшим декрет, — при советской власти так и не было выполнено.
Джордж Оруэлл, подводя в 1941 г. итог опыту «налаживания» книжного дела и печати в государствах всепроникающей диктатуры, имел все основания утверждать: «Тоталитаризм посягнул на свободу мысли так, как никогда прежде не могли и вообразить. Важно отдавать себе отчет в том, что его контроль над мыслью преследует цели не только запретительные, но и конструктивные. Не просто возбраняется выражать — даже допускать — определенные мысли, но диктуется, что именно надлежит думать»;[100] так создается идеология, навязывающая личности и мысли, и форму поведения, и выражение эмоций.
Конечно, с цензурной точки зрения списки «устаревших» и «вредных» книг, содержавшиеся в «инструкциях» Н. К. Крупской, явно несовершенны. О многих авторах, многих сочинениях, явно просившихся в соответствующие списки, попросту забыли. Однако подобные упущения были в дальнейшем исправлены, так как «книжные проскрипции» продолжались, и соответствующие списки спускались один за другим; и так возникала «запрещенная литература», упрятывавшаяся в «спецхраны».
