«Он человек, ставший богом по имени Будда, – сказал Туз. – Вообще-то он индус».
«Из тех, с кем нас перепутали, – быстро сообразила она. – И русские тоже буддисты?»
«Ортодоксы, – ответил Туз, не слишком задумываясь. – Хоть и говорим о триединстве, но во что бы ни верили, а все в одном измерении». «Так оставь его мне, – попросила Кальи. – Взамен дам тебе половину папайевой рощи». «Не могу, – покраснел он. – Везу в музей»…
Пять солнечных дней провел Туз в хижине в пору растущей луны. Дождавшись полной, Кальи предупредила: «Сегодня на землю спускается Ауя. Много чего позволено этой ночью. – И посчитала, загибая пальцы: – Се, оме, йей, науи, – остановившись на пятом, – макуильи! Ты уже прожил здесь вот столько. Утром уходи». «С чего бы это?» – удивился Туз. «Я слишком привыкну, если будешь дольше, – впервые улыбнулась Кальи. – Сейчас войди в мой дом!» И раскрылась до конца.
Содрогнувшись, так что груди едва не взлетели на плечи, а гамак опрокинулся и они выпали на пальмовые циновки, очень смутилась: «Чичи мои порхают, как голуби»…
Ее закатный камень проник в талисман на груди Туза, заполнив пустоту посередине, и вращался, издавая звуки вроде тех, что слышны, если прильнуть ухом к большой раковине. Снимая его с шеи, Кальи сказала: «Он с седьмого неба. Обронила Великая Праматерь, и тогда пришли белые. Теперь он твой».
Устроившись в талисмане, камень стал зеленым, как изумруд. В нем струились перистые облака. Он истекал травяным дуновением. Даже ворковал, будто горлинка, – кауитль, киауитль, куикатль. «Ожил! – обрадовалась Кальи. – Не знала, что поет, – прислушалась она. – Кауитль – время. Киауитль – дождь. Куикатль – пение. Это о времени, дожде и песне, о том, что уходит, оставаясь»…
И ночь уже ушла, а утро приподняло коврик у входа. Камень засыпал, нашептывая: сешикипильшикипильи… «Шестьдесят четыре миллиона, – разобрала Кальи, – столько ему лет! – и попросила Туза. – Загляни в зеркало, чтобы остаться со мной».
Он подошел к мутному стеклу, и оно вдруг прояснилось, точно дом утренней зари. Уже выходя из хижины, оглянулся и увидел, что так и стоит в нем, будто портрет на стене.
Кальи подбросила до шоссе на трицикло. Когда подъехал автобус, надела Тузу только что сплетенную пальмовую шляпу, дала узелок с жареными игуанами, провела пальцем по губам, но уже не глядела вслед и не махала рукой, занявшись делом, – раскладывала на циновках по обочине жабьи кошельки, плоды папайи, плюмажи и веера.
