Перед ним простирались ряды дизайнерской одежды от кутюр — все, от вечерних платьев до вешалок в два этажа с трикотажными костюмами, распределенными по цвету и уровню официальности; пышная радуга шелков, льна и шерсти. Кашемировые свитера, пальто, накидки, пиджаки, юбки, блузы, белье.
Чулан был устроен в форме буквы Т, в центре — большой туалетный столик с зеркалом, а в крыльях (даже чулан тут с крыльями!) — аксессуары: туфли с одной стороны, ремни, шарфы и сумочки — с другой. Целое крыло туфель — итальянских и французских, ручной работы, из кож тех животных, что раньше жили счастливо и без пятен на коже и репутации. По бокам туалетного столика размещались зеркала в полный рост, и Чарли поймал в них отражение себя и Майкла Мэйнхарта: он сам — в подержанном сером костюме в тонкую полоску, Мэйнхарт — в своей ломаной клетке не по размеру, этюд в черно-серых тонах, в сем цветущем саду нагой и безжизненный.
Старик подошел к креслу у столика и сел, скрипнув и засопев.
— Полагаю, вам на оценку потребуется время, — сказал он.
Чарли стоял посреди чулана, озирался еще секунду и лишь потом ответил:
— Это зависит, мистер Мэйнхарт, от того, с чем вы желаете расстаться.
— Со всем. До последней нитки. Самого духа ее я здесь не вынесу. — Голос его прервался.
— Хочу, чтобы ничего не было. — Он отвернулся от Чарли в обувное крыло, стараясь не показывать, что готов сорваться.
— Понимаю, — сказал Чарли, не понимая.
Что тут еще сказать? Эта коллекция была совершенно не про него.
— Ничего вы не понимаете, молодой человек. Вы не можете понять. Эмили была всей моей жизнью. Я вставал по утрам ради нее. Ходил ради нее на работу, создал для нее бизнес. По вечерам мчался домой, чтобы рассказать ей, как прошел день. Ложился с ней спать и видел о ней сны. Она была моей страстью, моей женой, моим лучшим другом, любовью всей моей жизни. И вдруг однажды ее не стало, и вся жизнь моя сразу отменилась. Как вам такое возможно понять?
Но Чарли понимал.
— У вас есть дети, мистер Мэйнхарт?
— Два сына. Приехали на похороны и опять разъехались по домам, к своим семьям. Предложили сделать все, что смогут, но…
— Ничего не смогут, — сказал Чарли.
— Никто не может.
Теперь старик поднял на него взгляд — лицо его обратилось в утрату и пустыню, как морда мумифицированного бассета.
— Я просто хочу умереть.
— Не говорите так, — сказал Чарли, потому что говорить так принято.
— Это у вас пройдет. — Сказано это было потому, что ему самому все так говорили.
