— А вы в каком доме живете? — обратился Бармалей к нам обоим. — На случай, если я пса увижу?
— Дом 46, квартира 17,— отрапортовал малец.
— И вот опять все потемнело, — бормотал тот же голос в дальнем конце коридора, — все стихло в чуткой темноте — как бы таинственное дело решалось там — на высоте.
На том дверь и затворилась.
Но пахло в квартире действительно странно. Чем-то животным и одновременно химическим. Не то чтобы кожи выделывали, но будто какие-то кости вываривали, а на холодец — не похоже. Ну да, легкий оттенок столярного клея.
Мальчонка между тем выглядел удовлетворенным.
— Ну вот, — выдохнул он, — теперь он скажет, если Симпсона увидит.
— Еще чего, — зачем-то расстроил его я. — Это же просто чтобы разговор закончить.
— Почему?
— Он же не спросил, как Симпс выглядит.
— Да ну-у-у, — пацан вовсе не расстроился. — Кто ж на улице Симпсона-то не знает.
Я, в общем, в этом сомневался, но дискутировать уж не стал. И чтобы не расстроить мальчонку, и, вдобавок, что-то тут все же было не совпадающее с действительностью. Я начал думать о том, что — а ну как из Симпсона в этой квартире по известному рецепту сделали человека… Но чтобы человек, получившийся из собаки, через полчаса—час после операции читал вслух Тютчева, да еще столь вдумчиво, — это, пожалуй, навряд ли.
На улице посвежело, вдалеке погромыхивала гроза, и по дороге к дому эти мучительные заморочки рассеялись. Мальчонка, отчасти успокоившийся — от усталости что ли, — пошел через улицу в свои 46–17, а я домой — и только возле дверей квартиры вспомнил, что было у меня желание зайти в ларек за едой, но теперь возвращаться уже лень, да и гроза, похоже, раздвигалась.
Наутро очень хотелось еды. Тарахтел мусоровоз, облагораживая прохладное, даже сумеречное утро. Дома из еды не было ничего, оставалось идти в люди. По диагонали, в первом этаже дома № 39, имелось примерно кафе— этакий чулан со стойкой и боковым залом.
Я сидел возле окна, ел омлет, который тут летом для красоты покрывали нарубленными кусочками помидора, пил чай, потому что кофе тут был совсем уже невыносим, и глядел в окно. Накрапывал дождь. Несущественный, но хмурый, вовсе не летний, хотя духота сохранялась.
Туг дверь открылась и, как было видно в проеме, появился Башилов. Просыпался он, поди, в семь утра — если уж в десять выглядел совершенно бодрым, отчего и приветствовал меня громким голосом.
— П-п-п-ривет, — вскричал он (он несколько заикался). Я давно подозревал, что заикался он исключительно для художественного эффекта, к которому примешивалась хитрость — растягивая фразы, он заставлял в них вслушиваться, запоминать. И его заодно. Позиционировался он как художник, точнее его род жизни определить было трудно, поскольку он вроде бы занимался всеми видами отрасли. Итак, он сказал:
