Я, конечно, был грязный как черт, пошел к ручью и кое-как умылся.
Зварику ждали молча. Никто первым не хотел высказать предположение, что больше он не придет никогда. Ждали и посыльного из-за канала от Шпакова. Обрадовались, когда услышали шаги. Пришли Шпаков, Мельников, Морозова, Бардышева, Юшкевич.
— Что у вас здесь слышно? — спросил Николай.
— Весь день шла облава между шоссе и железкой. Прорваться никуда не удалось. Разошлись кто куда. Я отлежался под выворотнем. Они, — показал я на Целикова и Овчарова, — отсиделись на елке. Пока нет Юзика.
— Что ж, подождем. Будем надеяться на лучшее, — старался вселить надежду Шпаков. — Если до полуночи не придет, то оставим записку, чтобы ждал кого-либо из нас здесь. Группе приказано вновь идти под Инстербург и Гольдап.
— Отдежурили здесь у железки ровнехонько три недели, — подсчитал Юшкевич.
— Ты что босиком? — спросила подсевшая ко мне Зина. — Натер ноги?
— Да нет, прижали фрицы так, что пришлось сапоги сбросить, — ответил я нехотя. Мое подавленное настроение передалось ей.
— Тяжело вам было сегодня, — посочувствовала Зина. — А у нас было тихо. Хочешь есть?
— Мы все больше суток ничего не ели.
Зина начала готовить бутерброды. Наблюдая за движением ее рук, я заметил, что Зина с трудом удерживала в руке нож.
В лесу начало светлеть. Взошла луна. Из белесой безоблачной выси потянуло холодом.
— К утру может быть заморозок, — согревая дыханием кисти своих рук, сказала Зина. — Зима для меня что смерть. Руки у меня-то обмороженные. Во время блокады под Минском было. Теперь очень боятся холода, пальцы коченеют, не гнутся. Не знаю, как работать буду.
Я взял кисти ее рук в свои ладони. Они были холодные как ледяшки, с шершавой кожей. Подержал их, пока согрелись.
— Ой, как хорошо, тепленько, — прошептала она, расчувствовавшись, но тут же высвободила руки и, будто прося извинения, добавила: — Так и разнюниться можно.
— Пойдем, ребята, — сказал Шпаков, когда мы окончили жевать. — Порядок движения тот же, что и раньше. Замыкающим вместо Зварики станешь ты, Иван Семенович.
— Ладно, — ответил Овчаров.
Осторожно ступая босиком, я занял свое место.
— Ты почему босой? — спросил Целиков.
— Потому что обуться не во что.
— Что? Сапоги бросил? — не поверил он.
— Пришлось, так и бросил.
— Такие сапоги бросил! — в серцах возмутился Иван Андреевич. Он нагнулся и похлопал рукой по голенищам своих сапог. — Ты, брат, дал маху. Таких больше не сыщешь. Смотри, юхть-то какая! Любота. Не иначе монгольская. Я слыхал, как у них скот нагуливают. Помогают нам теперь монголы и мясом, и шерстью, и вот — кожа от них. Сапоги отличные. До конца войны хватит, до самого Берлина дойду в них, если суждено, конечно.
