И пришатнулась Клавдия Николаевна на выходе к церковной ограде с задымливающимся сознанием от внезапного подозрения,— эти, мордатые, мусолящие липкими пальцами червиво-шевелящиеся иудины доллары, змеёчкой вползающие ликующе-бесстыже в Великий пост в объятия заморского Патрика; замусоривающие воздух России педерастически-лесбианскими взвываниями, как завзятые мясники, выскребающие из лона Отечества целый слой просвещенного народа... Эти — заорали бы, как гужбаны, ежели б им впечатали впрямь, что они — "рабы Божии". Они мнят себя над Богом! Они мнят, что они сами теперь боги, выдавливающие из бытия умудренных и человеколюбивых, отживших по ихнему пригляду рабов Божиих — Клавдию и сонм ей подобных. Выдавливают и тем, что подталкивают их к прокорму гниющему, нитратному, расцвеченному одурачивающими наклейками... Они мнят, что Бог и православные святые — их рабы. И помутнел ум на мгновения у Клавдии Николаевны от страха, от страха...
Но, отойдя от смятения, сама себе вслух отчеканила Клавдия Николаевна: "Да, воистину не "раб Божий" вседозволыцик Михаил. Слишком много чести для него — быть рабом Божиим."
А на базар Клавдия Николаевна перестала ходить. Жизнь ее совсем подкосилась, как плетень в заброшенной деревне, но она непреклонно решила, что будет жить и жить, и свое место никому не уступит в России.
март 2003 г.
Владимир Личутин ДЕДУШКО (Отрывок нового романа “Беглец из рая”)
Серп-молодик лежал на спине, выставив рога, и в этом серебристо-палевом свете дорога от деревни, обложенная синими сугробами, лоснилась, как слюдяная, замершая в покое вода. Свет от луны шел сполохами, перекатываясь по небу, словно над нами, присматривая за ночной землею, брел караульщик с дворовым фонарем. Вот направил сноп света на красную горку — и над кладбищем выпятился елушник; потом в прогале меж стволов нарисовались угрюмые развалины церкви, серые снега вдруг ожили и, как выбродившее тесто, полились через ограду; за кривым частоколом на миг проявились редкие тычки крестов с хомутами озябших венков. Небесный сторож убрел к выселкам, и погост отступил от любопытного взгляда в темносиний морок. Тропка к воротам едва угадывалась, глубокая, словно лосиный наброд, — значит, из деревни на могилки давно не приваживали новых насельщиков. Снег поскрипывал и покряхтывал под ногами, морозный воздух заиливал ноздри, сбивал дыхание. Призрачно было на воле, странно и чудно; все заколело вокруг, таинственно замрело и замерло навеки в желанном глубоком сне, и уже не чаяло очнуться.
