- Колюшка! Цел! Где же ты носился, сорванец? Разве теперь по улице бегают?
Около матери было хорошо, знакомо. Но, освобождаясь из теплого плена, Колька с чувством превосходства проронил:
- Небось я не бегал! Я на баррикаде был!
Мать испуганно всплеснула руками. Отец улыбнулся в густые усы. Потом посерьезнел и так, как он никогда еще не разговаривал с Колькой, сказал:
- Сынок, иди-ка сюда! Давай-ка, брат, рассказывай.
И Колька рассказал все.
Отец надел фуражку и сунул в карман такой же пистолет, как и у Степана.
- В случае чего, не робей, Груня, - сказал он и поспешно захлопнул за собой дверь.
Мать беззвучно заплакала и опять прижала к себе Кольку. Но теперь Колька не вырывался. Ему стало очень жалко мать. И, подражая отцу, Колька сказал:
- Ну, чего зря плакать-то! У меня теперь валенки будут новые, мне дядя Степан сказал. Верно, верно, маманя! И щи у нас будут с мясом каждый день. И в школу я стану ходить!
Но мать все плакала. Горячие и тяжелые ее слезы Колька ощущал у себя на щеках. Тогда и у него зачесался левый глаз.
- Папаня-то... куда ушел? - тихо спросил он у матери, обнимая ее.
Мать вытерла слезы концом головного платка и, вздохнув, ответила:
- Да про твоего Константина сказать кому надо. Слышь, Колюня, революция началась...
Колька подумал, потом разжал потную ладонь. На ней лежала уцелевшая после обыска медная гильза. Снисходительно улыбаясь, Колька сказал:
- Маманя, а вот это что такое? Ни в жизнь тебе не догадаться. Ну-ка?
